Звездочет

Фридрих не смотрит фильм. Он вцепился в руку Звездочета и двинулся в путь по Берлину, войдя в ту застывшую картинку из хроники, как в дверь, открывшуюся в его памяти. В нескольких кварталах от той улицы, где гестаповцы проверяют напуганных евреев, он узнает свой бывший дом, пустые стены с пятнами на месте снятых картин. С балкона он рассматривает выставленную на улицу мебель, которую носильщики из службы перевозки не торопятся доставлять в «еврейские жилища», куда в обязательном порядке должны переехать из своих квартир евреи. Носильщики отправляются в кабачок. Небо над Зибельштрассе затягивают тучи, и начинает лить дождь — на пианино, на комоды, на коробки с книгами.

— О чем ты думаешь? — спрашивает Звездочет, когда они выходят из кино.

— Я жил там.

— Я не могу себе представить, как ты себя чувствовал, когда тебя заставляли ходить с желтой звездой.

— Я мечтал о далеких морях, как это — в Кадисе.

— Ты никогда мне не рассказывал, как тебе удалось убежать.

Звездочет покупает им по кулечку жареной рыбешки. Шкварчанье масла в жаровне оттягивает на несколько напряженных минут их беседу. Преследуемые немногочисленными кошками, которые еще сохранились в Кадисе, они бредут без определенного направления, пережевывая рыбешку.

— Я думаю, что могу доверять тебе, — говорит Фридрих очень серьезно. — Я расскажу тебе все.

Он рассказывает ему о бесконечных очередях к дверям консульств, о невозможности получить визу, о фальшивом паспорте, о том, как он должен был выдать себя за другого, о подробных списках мельчайших предметов, которые можно взять с собой, — тюбик зубной пасты, расческа, шампунь, часы, бумажник, — о необходимости добывать справку о благонадежности, о проблеме отпечатков пальцев, о контракте на выступления в Бразилии, который в конце концов удалось раздобыть его отцу, о билетах, зарезервированных на испанский корабль «Маркиз де Комильяс», с которого их сняли вместе с другими оркестрантами и заставили играть для немецких войск в Испании.

— Значит, тебя зовут не Фридрих? — допытывается Звездочет.

Когда они доходят до этого момента, вера Фридриха начинает колебаться. Он закрывает глаза, и на Зибельштрассе льются струи дождя, льются на разбитое тело того еврея, который не выдержал и бросился из окна четвертого этажа и лежит теперь рядом с мебелью, ему принадлежавшей. Он снова чувствует надежную ладонь Звездочета и ощущает как никогда канун любви. Именно поэтому он не должен уступать. Любовь его может подвести. Он не должен попускаться осторожностью — даже перед осуждающей очевидностью любви.

— Нет, но я все-таки предпочитаю, чтоб ты продолжал звать меня Фридрихом. Ладно?

— Ладно, — соглашается Звездочет. И объятие в темном подъезде, хотя жжет их, как огнем, — оно тоже нереально, оно тоже среди клочьев тумана.

Выйдя из подъезда, они натыкаются на моряков с бритыми и смоченными горячим уксусом — чтоб предохраниться от эпидемии — головами, которые поглощают обезумевшими глазами малокровные тела портовых проституток, не решаясь целовать их из боязни заразиться.

16

Жизнь его отца превратилась в череду совершенно непонятных поступков. Он говорит Звездочету, что внезапно встретил идеал, который уже не надеялся встретить; реальность же такова: он зачем-то прикидывается пьяным и проводит дни бродя по набережной, с креном то в одну сторону, то в другую — как пароходный дым. «Такова военная магия», — говорит он непонятные слова, перешагивая порог квартиры, выпрямляясь и отбрасывая бамбуковую палку, которая служит ему посохом. Звездочет сделал открытие: внутри палки вставлены линзы от старой подзорной трубы. Вернувшись после своих долгих прогулок по порту, отец строчит что-то на листочках папиросной бумаги невидимыми чернилами, которые изготовляет сам из лимонного сока, гомеопатических доз коллодия, ацетона и яичной скорлупы. Строчки исчезают, по мере того как он пишет, со скоростью бегущей борзой. А еще он завел привычку отрывать этикетки у всех фраков, которые накупил в последнее время, а когда речь заходит о женщине с персиковыми волосами, называет ее ласковым именем Дон. «Какое нежное у нее тело», — говорит он.

Поскольку в Кадисе есть сейчас люди, которые реально умирают с голоду, Звездочет не решается обвинять отца, что бы тот ни делал. Но в то же время он не может просто пожать плечами, видя его странные выигрыши. Особенно его раздражает этот полюбившийся отцу фокус с монетами. Когда они сталкиваются в коридоре, Великий Оливарес подбирает рукав, показывая свою пустую руку, сжимает кулак и тут же снова его разжимает, и между пальцами его торчат четыре монеты.

С того дня, как они с Фридрихом побывали в кино, Звездочет больше не берет денег, и на темных поверхностях всей мебели в доме растут нетронутые башенки блестящих монет. Отец иронически принимает молчаливую, героическую и мучительную подозрительность мальчика.