Звездочеты

— Ближе к опушке, — уточнил Фомичев, лизнув вмиг ставшие сухими губы.

Без команды, не сговариваясь, они враз перешли на рысь, как бы слившись воедино. На опушке, у низко распростерших кряжистые ветви зубов, Семен и Мачнев спешились, кинули поводья Фомичеву и, безуспешно пытаясь увернуться от хлеставших по ним с двух сторон ветвей, ринулись к просеке.

В лесу было темно, но Семен настолько хорошо знал дорогу, что не боялся сбиться с пути.

Сейчас, в эти минуты, все, о чем думалось до сих пор — приедет или же не рискнет ехать на заставу Настя, какая беда стряслась с отцом, не закончится ли трагедией то, что с ним произошло, и не придется ли ему, Семену, навсегда расстаться с границей, — все это будто унесло внезапным вихрем, и лишь одна мысль билась в возбужденном погоней мозгу: настичь, задержать, не пропустить. От тебя, и только от тебя, сейчас зависит, пройдет ли враг, от тебя и от тех, кто рядом с тобой. Ведь он, этот враг, пересечет не какую-то условную географическую черту, не просто тропинку, петляющую по лесу, не просто овраг, утонувший в глухих зарослях лещины, не просто украдкой журчащий ручеек, а границу твоего государства, твоего родного дома…

Вокруг зашумели деревья, и Семена удивило это внезапное пробуждение леса. Казалось, выстрелы прервали его мирный сон. Ветер крепчал, и тучи спешили побыстрее упрятать звезды, словно не желая, чтобы они смотрели сюда, на исчезавшую во мраке дозорную тропу. Резкие, тугие капли начинавшегося дождя звонко стеганули по листьям, по горящему, исхлестанному ветками лицу. Семен приостановился. Мачнев с размаху налетел на него, но Семен устоял на ногах.

— Осторожно, — шепнул Семен. — Здесь овраг, черт ногу сломает…

Держась за руки, они пробились сквозь цепкий кустарник и спустились в овраг. Поблизости послышался негромкий, но отчетливый стон. Семен рванулся туда, откуда раздался этот слабый призыв о помощи, угодил в ручей, не удержался на ногах и, упав, набрал в сапог воды. Мысленно выругавшись, он выбрался из ручья и включил фонарик.

Прямо перед ним, под низкой суковатой веткой старого дуба, лежала женщина. Ослепленная светом, она попыталась приподняться на локте и снова упала на землю. Семен увидел, как на миг ее сведенное судорогой от боли красивое лицо просияло радостью человека, дождавшегося спасения.

— Скорее! — В ее слабом голосе слышались не мольба, а суровая непререкаемость. — Скорее на заставу…

Семен не очень решительно подошел к ней, ему еще никогда не приходилось встречаться с женщинами — нарушителями границы.

— Помогите встать, — все так же властно потребовала она.

Семен подхватил ее за плечи, она, шатаясь, хотела опереться ногами о землю, но тут же ухватилась рукой за ствол дуба. Он понял, что женщина, видимо, ранена и не сможет сделать и нескольких шагов, и, обхватив ее за плечи и ноги, поднял на руки.

— Давайте я, товарищ лейтенант, — подскочил Мачнев.

— Осмотри местность вокруг, — коротко приказал Семен.

— Не надо, — теперь уже в голосе женщины прозвучала просьба. — Я шла одна.

— А кто стрелял? — спросил Мачнев.

— Немцы, — ответила женщина. — Вдогонку.

— Освети дозорку, — приказал Мачневу Семен.

Меняясь, они понесли женщину туда, где их ожидал с конями Фомичев. Ветер то утихал, то снова бился в ветви деревьев, не давая им утихнуть. Вместе с ним то утихал, то стегал по листьям упругий злой дождь.

Мачнев первый сел на коня, принял от Семена раненую женщину, положил ее поудобнее поперек седла и осторожно тронул коня.

Когда мокрые кони остановились у ворот заставы, женщина сказала:

— Никто, кроме вас, не должен знать обо мне. Срочно свяжитесь с отрядом. Пусть сообщат в Москву: двадцать второго июня нападут фашисты. Слышите: двадцать второго! Передала Ярослава…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Макухин держал газету перед собой, все еще не веря в возможность и реальность того сообщения, которое только что прочитал. Он попытался было еще раз перечитать его, теперь уже медленнее, охваченный вскипевшим в нем стремлением понять и осмыслить казавшиеся невероятными строки, и тут стройные и четкие ряды букв вдруг словно рассыпались, как солдаты под пулями, расплылись, накрываясь непроницаемой пеленой.

«Слепну!» — в страхе, от которого захолонуло сердце, подумал Макухин, силясь во что бы то ни стало поймать глазами ускользавшие от него буквы. И не смог.

Макухин снял очки, устало, словно это был тяжелый, даже непосильный для него, физический труд, протер носовым платком стекла и отложил очки в сторону. Так откладывают вещь, в полезность и необходимость которой попросту перестают верить.

Звонили телефоны, входили и выходили сотрудники. Он отвечал на звонки, на вопросы, отдавал распоряжения, казалось, так, как делал это всегда. Но лишь те люди, которые не знали или же плохо знали его, могли не заметить, что во всем этом — и в том, как он говорил в трубку, и как отдавал распоряжения, и даже как смотрел на входивших и выходивших сотрудников, — неуловимо исчезло главное — способность согревать все это то ли юмором, то ли гневом, то ли хорошо известной в редакции особой макухинской улыбкой.