Звездочеты

— Пятнадцать минут, — повторила Катя совсем другим тоном, таким, каким говорят не о минутах, а о целой жизни. Она вдруг заглянула ему в лицо и сказала, видимо, потому, что хотела уйти от своих горестных дум: — Как все быстро переменилось, Петя, как все переменилось! Кажется, совсем вчера, такой же закат над лесом, мир и надежды… И Курт, и Тимоша, и Максим — за нашим столом на террасе. И вот теперь — никого, одна я, одна я…

У Петра защемило сердце, и он, боясь показать свою грусть, поспешил успокоить Катю:

— Ничего, родная, ничего. Я же не насовсем, я же в командировку.

— Знаю, что в командировку, — борясь с собой, чтобы не зареветь, сказала Катя. — Но Родион Лукич тоже говорил, что в командировку.

Родион Лукич был их соседом по даче, еще в июне уехал на Западный фронт, деньков на пятнадцать, как говорил он, да с той поры и не показывался больше в Немчиновке.

— Так то Родион Лукич, — не зная, как еще успокоить Катю, протянул Петр.

— И Родион Лукич, и Максим, — начала было Катя, но Петр взволнованно перебил ее:

— Ничего нет от Максима?

— Нет, — уныло ответила Катя, пожалев, что напомнила Петру о Максиме, и, прижавшись губами к его уху, зашептала: — А знаешь, кажется, Ярослава там…

— Где? — не понял Петр.

— Там, в Германии, — снова шепотом сказала она.

— Почему?

— Ну, этого я не знаю почему. Значит, так надо, понимаешь?

— Не верю, — возразил Петр. — Просто не верю. Выходит, Максим с ней и не разводился, и она не уезжала на Дальний Восток?

— В том-то и дело! — с непонятной радостью подтвердила Катя.

— Нет, тут что-то не то. — Петр никак не мог согласиться с тем, что говорила Катя. — Ты наверняка путаешь. Максим не мог оказать мне неправду.

— Бывают обстоятельства… — убежденно сказала Катя.

— А от Арсения Витальевича ничего нет? — с тревогой спросил Петр.

— Как в воду канул, — сокрушенно ответила Катя. — С ним мне бы легче было, веселее…

Она заговорила об этом ради Петра, зная, что и о Зимоглядове он спросил только потому, что преждевременная смерть матери потрясла его и он до сих пор не мог прийти в себя. Если бы не война, трудно сказать, смог бы выдержать эту свалившуюся на него беду.

— Не случилось ли с ним чего, — после долгой паузы промолвил Петр.

— А я уверена, с ним никогда никакой беды не приключится, — пытаясь отвлечь Петра от мрачных мыслей, сказала Катя. — Он так здорово приспособлен жизни…

— Да нет, неприкаянный он, — возразил Петр, думая, что если бы Зимоглядов жил с его матерью, то, может, с ней и не случилось бы беды, да и сам он не мыкался бы бестолково по белу свету.

— Ой! — вскрикнула Катя, взглянув на часы. — Пять минут, осталось всего пять минут!

Они бросились к вагону, расталкивая встречных пассажиров. Петр вскочил на подножку, хотел задержаться на ней, чтобы поцеловать Катю, но его втолкнули в вагон подбежавшие пассажиры, и он едва не закричал от обиды.

«Нет, нет, я все равно поцелую ее, я не могу уехать, не поцеловав Катьку», — упрямо пронеслось в голове у Петра, и он, собрав все силы, протаранил толпившихся в тамбуре пассажиров и снова выскочил на платформу.

Они обнялись — крепко и горячо, и Петр как сумасшедший стал целовать Катю — в губы, в глаза, в щеки… Она не вырывалась. Вот так же ошалело и страстно целовал он ее после свадьбы.

Загудел паровоз, а Петр все еще целовал Катю, и она никак не могла сама поцеловать его и боялась посмотреть ему в глаза.

И когда уже Петр был на подножке, когда тронулся поезд, она вдруг крикнула:

— Возьми меня! Возьми с собой!

Поезд набирал скорость, а Катя, продолжая выкрикивать одни и те же слова, стояла на месте недвижимая, словно боялась сделать хотя бы один шаг.

Так Петр и запомнил ее — окаменевшую, молящую взять с собой, и самым странным было то, что Катя, говорившая с ним на вокзале, казалось бы, обо всем, кроме того, что выкрикивала в тот момент, когда поезд начал отходить от перрона, припасла эту мольбу на самый конец прощания, когда уже все равно ничего нельзя было изменить…

Петр, стиснув зубы, стоял в тамбуре до тех пор, пока поезд не понесся мимо осиротевших дачных платформ. Потом протиснулся к своему месту в вагоне.

Оно оказалось занятым. Съежившись, в углу, возле самою окна, сидела девушка. Она была худенькая, со старательно заплетенными, еще какими-то детскими косичками и с тем исполненным решимости взглядом больших красивых глаз, какой обычно присущ девушкам, вынужденным из-за жизненных обстоятельств рассчитывать только на то, что смогут защитить сами себя, а если потребуется, то и дать отпор. Однако, несмотря на решимость, она с откровенной опаской, боясь, что ее взгляд перехватят, посматривала на всех, кто шел по проходу, видимо предчувствуя, что кто-то из пассажиров сгонит ее с незаконно занятого места.

Их взгляды все-таки встретились, и Петр подивился той стойкости, с которой она не мигая смотрела на него и не пыталась отвернуться. Она сразу же поняла, что заняла место, принадлежащее именно этому человеку.