Звездочеты

Путь оказался неблизким. Лесная дорога не успела просохнуть. Ветви склонившихся над дорогой берез преграждали путь, как бы пытаясь остановить их и обвинить в неразумности. Но они шли легко и проворно, ускоряя шаг на открытых сухих местах. Только Жека изредка вскрикивала, когда ветки слишком больно задевали ее. Из каждой лужицы на них с любопытством смотрела луна.

Когда уставшие, взмокшие от пота, они остановились передохнуть, сердце Максима забилось в тревожном предчувствии. Какой окажется встреча с Легостаевым? Как лучше и, главное, искреннее объяснить ему причину поспешного отъезда и столь же поспешного возвращения? Нет сомнений: придется высказать Легостаеву все, что он, Максим, думает о нем, о его ошибочных и вредных взглядах, а также в чем согласен с ним. И пусть он поймет, что они — Максим и Ярослава — не беглецы, не трусливые, думающие только о своей шкуре люди, не хлипкие интеллигентики, нет, просто они не могут быть с ним вместе, так как его мысли чужды им. И они обязаны силой фактов доказать ему свою правоту и тогда уж расстаться — по-честному, с чистой совестью.

Сейчас, ночью, Ока была не менее прекрасна, чем днем. Чудилось, будто луна спустилась с высокого чистого неба и окунулась в реку. Было так тихо, что Максим и Ярослава, казалось, слышали стук своих сердец.

Передохнув, они направились к берегу, где совсем недавно стояла палатка.

Еще издали Максим понял, что костра на прежнем месте нет. Он ускорил шаг, Ярослава едва поспевала за ним.

— Мы здесь жили! — удивленно оказала Жека и захныкала: — Обманщик, ты сказал, что уже Москва!

Максим не ответил. Ярослава сбросила с себя рюкзак.

— Его нет, — сказала она обреченно.

И впрямь, палатка, в которой жил Легостаев, исчезла. В кустарнике, где плескалась волна, одиноко торчал кол, за который Легостаев привязывал лодку.

Они обошли весь берег, надеясь, что он поставил палатку в другом месте, но поиски оказались напрасными.

Не устанавливая палатки, они молча улеглись на сено, оставшееся после их отъезда, накрылись одеялом. Жека, свернувшись между ними калачиком, перестала капризничать и тут же уснула.

«Счастливая, — подумал Максим, услышав ее ровное, спокойное дыхание. — Хорошо, что ей еще многое непонятно, особенно то, что приносит страдания… Значит, Легостаев тоже уехал. Уехал, увидев, что остался один, что его покинули. Выходит, он боится одиночества, хотя и утверждал, что оно необходимо и что каждый человек должен пройти через него, как сквозь чистилище. Нет, одиночество — это трагедия, человек создан для того, чтобы не быть одиноким, чтобы знать: ты необходим другому человеку, необходим на работе, дома, в пути — везде, где существует жизнь. Знать, что тебя ждут, что мир не пустыня, что он полон людей, что люди и мыслями, и делами, каждым шагом своим, каждым вздохом связаны неразрывно с себе подобными. И если бы этого не было, жизнь потеряла бы всю свою притягательную красоту, все очарование и смысл… Да, но почему Легостаев уехал тотчас же вслед за ними? И на чем он мог уехать? Ведь следующий катер идет утром. Ах да, у него же лодка! Значит, на лодке. И наверное, махнул в Тарусу, туда, где он оставляет свое походное снаряжение — палатку и рыболовные снасти. Убежал к людям, чтобы спастись от самого себя! А может, — Максима от одной этой мысли пронял озноб, — может, он боится меня, боится, что я расскажу о нем и там, где следует, узнают о том, что он говорит о Тухачевском и о будущей войне? Неужели именно это побудило его так стремительно покинуть Велегож? Ведь он же собирался провести здесь все лето. А почему бы и не страх, именно страх, заставил его уехать, он же человек, а какой человек, зная, что может попасть в беду, не попытается уйти от нее? Да, конечно же он человек, но разве ты, ты — не человек? И если он мог подумать о тебе такое, разве ты можешь считать себя человеком? Разве можешь?»

Максим тяжело вздохнул.

— Не надо, — Ярослава прижалась щекой к его груди. — Не надо, родной. Все нужно пройти, все испытать… Жизнь большая, может, мы еще встретим его. И ты все объяснишь. И он поймет. Я очень верю, что он поймет…

— Не надо, не утешай меня, — прошептал Максим. — Все равно… Все равно я никогда себе этого не прощу…