Звездочеты

Ким воспользовался беспечностью конвойных. Как-то, уже под вечер, хозяин послал его в кузницу — нужно было оттянуть и наточить лемехи плуга. Накрапывал дождь, потом вдруг поднялся ветер, хлынул ливень. Укрывшись в сарае, конвоиры не придали значения долгому отсутствию Кима. А он в это время уже бежал по перелеску, мокрый, изможденный, но ощущавший такой прилив физических сил, какой может дать только стремление к свободе.

Вечером в лагере подняли тревогу, в погоню за беглецом устремились собаки, но сильный дождь смыл следы.

Хозяин смотрел за всей этой суматохой из окна и недовольно качал круглой головой.

«Какой смысл из-за этого русского тратить столько сил? Куда он может уйти? Теперь везде, куда ни ткни пальцем, — немцы, немцы и немцы». Его бесило лишь то, что этот негодяй оказался таким неблагодарным.

Ким долго шел лесами, голодный, измученный. Иссеченные камнями ноги ломило. Ныла еще не зажившая в боку рана. Прислушиваясь к каждому шороху в лесу, он старательно обходил населенные пункты. Часто, особенно ночью и в хмурые дождливые дни, терял ориентировку, и все же какая-то обостренная, до фанатизма упрямая интуиция влекла и влекла его на восток. Встречая солнце, он радовался, как ребенок, убеждаясь, что упорно идет к себе, в Россию.

Сама судьба, казалось, оберегала его. Он питался лещиной — едва созревшими орехами, брусникой, щедро рассыпанной среди торфяников, сыроежками и всеми, какие только попадались на пути, съедобными дарами леса. Вблизи одного из хуторов его едва не загрызли осатаневшие, смахивающие на волков собаки, дважды в него стреляли из ружья, а потом из автомата, и он так и не узнал, кто стрелял — немцы или свои.

Многое перенес Ким — и голод, и холод, и болезни, рисковал снова попасть в лапы к фашистам, но упорство победило: казалось, нескончаемые лесные тропы вывели его к партизанам в районе белорусского города Гродно.

В партизанском отряде никто не встретил его с распростертыми объятиями. Да он и не надеялся на это — при нем не было ни документов, ни свидетельств того, что он попал в плен лишь тогда, когда был тяжело ранен. Командир отряда Коваль, молчаливый, замкнутый и суровый, был человеком стреляным: в его немногочисленный на первых порах отряд как-то проник подосланный гитлеровцами агент. Закончилось это для партизан весьма плачевно — их внезапно окружили каратели и почти полностью истребили.

Коваль много дней присматривался к Киму, задавал врасплох вопросы и, если Ким затруднялся ответить на них или же отвечал уклончиво, он хмурился и в раздумье клал перед собой на стол тяжелые мозолистые кулаки.

Ким изо всех сил старался завоевать доверие. Как-то он вычертил Ковалю схему противотанкового устройства 122-миллиметровой гаубицы образца тридцать восьмого года. Коваль долго рассматривал схему, вертел ее у обвислого мощного носа и в конце концов хмуро изрек:

— Ты что же, думаешь, я что-нибудь в твоей чертовщине уразумел? Ни дьявола я в ней не уразумел. И чего это я должен ломать голову над твоей гаубицей? Ты что, мне ее дарил? А раз этой самой гаубицы у меня на вооружении не числится, то и не нужна мне она!

Однако, как заметил Ким, он стал относиться к нему более уважительно, хотя и прозвал шутя «Яшка-артиллерист».

Коваль до самозабвения любил оперетту «Свадьба в Малиновке» и, когда пребывал в хорошем настроении, неизменно говорил фразами ее персонажей. Однажды Киму даже удалось подслушать, как Коваль, оставшись один, вполголоса напевал: «На морском песочке я Марусю встретил…»

При этом он удивительно точно копировал Попандополо, с той лишь разницей, что скуластое лицо его оставалось, как и всегда, хмурым и суровым.

Осень принесла партизанам много хлопот. Лесные дороги размыло дождями. В глубоких колеях недвижимо застыла ржавая вода. Отряд оказался в плену у бездорожья. Продукты из дальних хуторов приходилось таскать на себе. Партизаны рисковали попасть в засаду. Боеприпасы были на исходе. Первые заморозки сразу же напомнили, что многие партизаны одеты по-летнему. А тут еще, как на грех, прервалась связь с основной базой партизан, расположенной в двухстах километрах. В последнем бою с полицаями погиб радист, больше на рации работать никто не умел. Вот тут-то и пригодился Ким Макухин.

Коваль, узнав, что Ким изучал рацию в полковой школе, хотел сразу же определить его радистом, но заколебался. Он еще не успел проверить Кима в деле, в боевой обстановке, а рация — святая святых отряда. Но выхода не было.

— Вот что, Яшка-артиллерист, — сказал Коваль. — Садись-ка ты за рацию.

— И буду вечно прикован к штабной землянке? — возмутился Ким. — Разве для этого я шел к вам в отряд?

— Ты чего ощетинился, артиллерист? — удивился и в тоже время обрадовался Коваль. — Скажи на милость, для чего же ты шел ко мне в отряд?

— Дайте мне пять человек, — горячо сказал Ким. — Мы отобьем на шоссе у немцев пушку. И тогда вы узнаете, зачем я к вам шел!

— Ну, ты даешь! — восхищенно воскликнул Коваль. — Не зря я тебя Яшкой-артиллеристом величаю. А только это, надобно тебе уразуметь, авантюра. Донкихотство, одним словом. Парней положишь.