Звездочёты с Босфора

Над жаровней с древесным углем медленно вращался на вертеле шашлык из молодого барашка. На противне, подернутые янтарным соусом, лежали фаршированные перцы и баклажаны. Скумбрия нежилась на блюде, обложенная помидорами, покрытая ломтиками лимона и посыпанная рубленным укропом. Мы благоговейно вдыхали эти запахи, нерешительно составляли и переделывали меню, что-то подсчитывали в уме. Чтобы разжечь наши чревоугоднические инстинкты, Коста внезапно срывал с плиты шумпур с шашлыком и торопливо, больше ни о чем не спрашивая, начинал выкладывать его на тарелку и посыпать луком.

После второй рюмки зеленоватого, мутного дузика мы пьянели. Все становилось легко и понятно. На улице шарманка играла марш венизелистов. Коста приносил чашечки крепкого и сладкого кофе, угощал нас курабьей, а я начинал уверять, что торговля французской «Брачной Газетой» на пароходиках, которые целый день снуют по Босфору, из Галаты в Скутари, — очень приятное и доходное дело, имеющее большое будущее.

Я извлекал из кармана мятые бумажные лиры и медные пиастры, раскладывал по столу мою дневную выручку, но Захарьянц и Яшка Курчавый, прозванный так потому, что у него не было на голове волос, смеялись и говорили, что нужно быть сумасшедшим: сорок раз в день переезжать на пароходиках из Европы в Азию, с одного берега Босфора на другой, только для того, чтобы заработать четыре лиры!

— Швыбзик, — говорили они ласковым и поучительным тоном, швыбзик, — ты не уедешь далеко на твоей «Брачной Газете», предназначенной для сладострастных турок. Надо проявить игру ума.

Из игры ума ничего путного не выходило. Проекты были все грандиозные, один лучше другого, но пока что, в ожидании громадных заработков, за обед у Косты приходилось расплачиваться моими скромными лирами газетчика.

Насытившись и наговорившись вдоволь, мы выходили из душного ресторанчика на воздух и медленно шли по лестнице вниз, к морю. Наступала южная ночь, вокруг сновала шумная, говорливая толпа. Звучала музыка, в публичных домах бойко бренчали механические пианино, и женщины в розовых, несвежих комбинэзонах высовывались из окон и на всех языках мира зазывали к себе прохожих.

Мы спускались на набережную, у которой были пришвартованы фелюги с собранными, мертвыми парусами. Лодочники лениво возлежали на узеньких матрацах, которыми были покрыты скамьи на корме, поджидая богатых клиентов. Мы не были богатыми клиентами. На мне висело широкое, непромокаемое пальто и был котелок, налезавший на самые уши, — на таких людей лодочники не обращали внимания.

На нашем берегу была уже ночь, но по ту сторону Золотого Рога в небе разливалась нежно-зеленоватая акварель и черной тушью на нем оттенялись купола и минареты мечетей. И вся эта экзотическая красота казалась не настоящей» а какой-то затейливой, немного слащавой, театральной декорацией.

Мы долго сидели на набережной, поджидая наступления полной темноты. И глядя в небо, на голубые, мерцающие звезды, никто из нас не думал, что очень скоро странная судьба свяжет нас с этими далекими мирами.

* * *

Однажды вечером мои приятели пришли к Косте раньше обычного, волоча за собой треножник фотографа и какую-то продолговатую черную коробку.

Вид у них был торжественный и взволнованный.

— Щвыбзик, — сказали они, обнажи голову перед этими научными инструментами. Мы живем в век Фламмариона и кометы Галея. Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Признаюсь, я сначала решил, что они успели перехватить по дороге рюмку дузика.

Но вскоре стало ясно, что они трезвы, находятся в здравом уме и полной памяти, и что надвигаются большие события. Коробку открыли. Внутри лежала подзорная труба, вероятно проданная каким то загулявшим моряком в комиссионный магазин. Труба была старая, потертая, видавшая виды.

Приятели раскрыли ее и при помощи куска проволоки и обрывков бичевки стали прилаживать инструмент к треножнику. Когда все было готово, они отступили назад с видом артистов, любующихся своим детищем, а Захарьянц в мистическом экстазе прошептал:

— Телескоп! Пулковская обсерватория в центре Константинополя… Волшебно!

Я все еще не соображал, в чем дело, — временами мне казалось, что оба слегка рехнулись. Только много позже я понял, что великие люди редко получают признание при жизни. Через минуту мы были уже на улице и несли подзорную трубу на треножнике по направлению к Гранд Рю де Пера. Дойдя до площади мы остановились и взглянули на небо.

Была великолепная, лунная ночь.

Не знаю, что испытывают участники научной экспедиции, взобравшиеся на Эверест, наблюдать лунное затмение. Но мы испытали в ту минуту, когда установили наш треножник и направили объектив в сторону луны, страшное волнение.

И как ни дрянна была наша труба, лунный шар вдруг приблизился, сделался большим и ярким. Очертания материков и морей стали резче, отчетливо обрисовались лунные кратеры… Мы так были поглощены изучением лунной поверхности, что не заметили, как к нам подошли два щеголеватых турка,

— Турча белюрсем? — спросили они.