Звездопад

Если мне повезет, твои огромные рога послужат сосудом для заздравного свадебного тоста в честь меня и Пирибе, потом им будет отведено место на стене рядом с серебряным поясом и кинжалом моего деда и ружьем дяди Джобе. Твой рог — не волчий зуб и не кабаний клык, ты не вертел им, заискивая, чтобы набить себе брюхо. И я ношу ружье моего дяди не для того, чтобы содрать с тебя кусок мяса на шашлык.

У меня совсем окоченели руки, где-то в расщелине я прищемил себе палец, и он саднит. Оказывается, луна и звезды умеют леденить душу, будет ли конец этой проклятой ночи, кажется, никогда не наступит рассвет. И не дай бог нам обоим остаться в живых. Уж лучше обоим погибнуть. Я, испустив дух, сохраню доброе звание мужчины, а ты приобретешь славу неуловимого и недосягаемого. Я оставлю после себя достойных преемников, а ты крепконогих потомков, не боящихся ни холода, ни мороза. Но если я останусь в живых и выберусь отсюда с пустыми руками, я буду знать, что я размазня и что мне незачем тягаться с тобой. И мой удел питаться не турьим шашлыком, а куриным бульоном, и мне самое время высиживать цыплят. И сердце Пирибе я должен покорить не трофеем — твоими рогами, а подобно лавочнику — отрезами на платья и серьгами. И когда-нибудь наш потомок, увидев в книге твое изображение, наверно, поинтересуется твоим весом или же тем, сколько молока дает твоя турица. Вот почему один из нас должен покинуть этот мир. И если спросить меня, то я честно отвечу, что это не вражда. Скорее, какая-то непостижимая любовь. Только мы знаем ей цену, а раз так, нам понятно, ради чего мы жертвуем собой.

Жертва!

Давай, словно древние язычники, принесем жертву и будем молиться, чтобы тур не превратился в козла, а человек в ленивого дармоеда. В конце концов, не для меня ли ты появился на свет? Нет, я вовсе не хочу сказать, что раз я человек, все, что меня окружает, создано, чтобы меня ублажать. То же и с тобой. Раз так, наши пути не могут не скреститься. Тебя охапкой сена никто не соблазнит, в дом не заманит, сам ты тоже не преподнесешь мне турьи рога, наполненные вином. На этой грешной земле жить — значит бороться, и наш поединок предопределен. Чтобы существовать, мы должны потягаться силами. Вынести и эту ночь, и этот ледяной ветер, пронизывающий до костей, тогда я буду именоваться истинным наследником дяди, имя которого я ношу, а ты — внуком тура, погубившего его.

Мы должны все преодолеть, чтобы наши потомки повстречались на еще большей высоте, на вовсе недосягаемой ледяной вершине.

Тот, кто проведет здесь ночь, проживи хоть сто лет, будет помнить запах теплой постели, знать цену горячих женских рук и силу вина, выпитого из твоего рога. Хороший охотник — прежде всего хороший альпинист. Это альпинисты получают звания, призы и медали. Они их заслужили. Это о них пишут в газетах, радио и кино сообщают всему миру их имена. Если мне удастся одержать над тобой победу — это и будет мне наградой, призом и медалью. Обо мне только и скажут: «Хороший охотник», а птицеловы из зависти затаят злобу. Может случиться, что и Пирибе при встрече со мной не отвернется. И это тоже не так уж мало. Не знаю, стоило ли появляться на свет и принимать столько мучений, но раз уж явился и принял муки, то надо быть пусть не самым лучшим, но уж никак не худшим в затерянной в горах деревушке, чтобы соседской девчонке не зазорно было удостоить тебя взглядом.

Камень в три пяди наконец поддался, но вытащить из гнезда его никак не удавалось. Зазубрины мешали ему свалиться в пропасть и не выпускали из гнезда. Джобе хватило бы работы до утра, чтобы отогнать сон и как-то согреться.

Охотник обязан делом ли, беседой ли в выносливости превзойти тура.

— Мы близки с тобой, и не только потому, что нас разделяет лишь ружейный выстрел, и я, словно завернувшись в одеяло, беседую с тобой, — признался охотник. — Мои предки, язычники, безусловно молились на тебя. В наших церквах у икон и сейчас висят турьи рога, да и в домах красуются парами, изогнутые, как луки, — добыча моего дяди. И я не из прихоти держу это ружье в руках, и ты вовсе не по недомыслию взобрался на эту вершину, смахивающую на лошадиную голову, недоступную и висящую на краю бездны.

Прежде чем я решился пойти за тобой, я прошел не одну бессонную ночь, а днем не знал ни минуты покоя.

Молитвами плавил пули и словно волшебник заговаривал порох. Я содержал себя в полной чистоте и, если только не забывал Пирибе, не помышлял о плотских вожделениях. Чтобы не опьянеть, не дотрагивался до рахи, каждые два дня менял рубашку и старался укрыться от дурного глаза. Тебя я называл величественным, прекрасным, недосягаемым, себя — жалким, недостойным. Да разве только себя? Бушующую реку — мокрой водой, ружейный выстрел — хлопушкой. На завтрак, словно постящийся монах, я ограничивался куском хлеба, а фляжку с рахи в эту адскую стужу я захватил только для того, чтобы согревать кости. Ты для меня — не мясо для шашлыка, я для тебя — не какой-то там птицелов. Когда я приближаюсь к тебе, я как жрец-язычник — очищаюсь, поднимаясь к твоей обители, — возвышаюсь.