Звездопад. В плену у пленников. Жила-была женщина

Гвиния сердито мотнул головой, отпрянул назад, дернул ярмо. Супонь лопнула, шкворни затрещали, Гвиния вырвался из ярма и, храпя, мотая сильной головой, тяжело затрусил в поле.

Я упал на траву и долго не мог поднять головы.

Гоча гонялся за разъяренным Гвинией, наконец пригнал его и, не говоря мне ни слова, впряг в ярмо. Вытащив из земли плуг, он с грехом пополам уложил его на арбу и медленно тронулся к дому.

Я поднялся, когда арба миновала поле люцерны и свернула к реке.

Вымыл в реке разбитую физиономию и пошел к дому.

У кукурузных посевов нагнал арбу. Гоча шагал впереди волов и даже не обернулся. Я молча шел сзади. Когда проходили мимо двора Цетерадзе, со стороны лесной просеки донеслись звуки не то песни, не то козлиного блеяния.

— Кто это поет? — прохрипел я.

Не бывать тому вовеки
Ни за что и никогда!

Я узнал голос Буду и остановился.

— «Не бывать тому вовеки! — распевал приемыш Клементия. — Не бывать тому вовеки!»

Мне показалось, что на меня опрокинули наш церковный колокол, а Буду колотит по нему булыжником.

Не бывать тому вовеки
Ни за что и никогда…

Я сорвался с места и побежал к лесу.

Мне недолго пришлось бегать: Буду был там, на лесной тропинке. Он пас козу, но я тогда ее не заметил. Я видел перед собой только Буду и бежал прямо на него.

Не бывать тому…

Я подбежал к нему и со всего размаху ударил по лицу.

Потом еще!.. Так… Потом головой в грудь. Кубарем в колючий кустарник. Так! Потом ногами…

Буду вопил и просил пощады, а я бил его, бил немилосердно, отчаянно, зло…

На крик прибежал Гоча и с трудом оторвал меня от ревущего Буду.

Глава девятая НЕЗАЛОЖЕННЫЙ ФУНДАМЕНТ

— Где ты пропадаешь целый день, сынок? Хоть бы о еде вспомнил! — встретила меня на кухне бабушка. — И мать не показывается, девчонка вся криком изошла.

Я молча стал шарить руками по полкам. От голода кружилась голова, подкашивались ноги, я не мог выдавить ни слова. Нашел холодный мчади.

— Ты бы разогрел, Гогита, холодный кусок в горло не полезет.

Я сунул половину лепешки Зазе, другую стал есть сам.

— На, Заза, разогрей, если хочешь! А больше ничего нет? — спросил я.

— Фасоли нет! — пожаловался Заза.

— Матери до сих пор нет, а я с голодным ребенком провозилась. Не могла успокоить — к резиновой соске не приучена, — сказала бабушка.

У меня от удивления кусок застрял в глотке, я поперхнулся и закашлялся.

Бабушка положила в рот Татии свою высохшую грудь, и та ее торопливо сосала.

Во дворе залаяла собака.

Пустая корзина шваркнула об пол балкона, и в дверях появилась мама.

— Мама пришла! — радостно вскрикнул Заза и бросился к ней.

— Наконец-то! — сказала бабушка.

Девочка выплюнула изо рта пустую высохшую грудь и заплакала.

Мама отстранила Зазу и подхватила девочку на руки.

— Гогита! — рывком расстегивая на груди кофту, позвала она и скосила глаза в мою сторону.

Девочка припала к груди и положила на нее обе маленькие ручки.

— Не давай ребенку перегоревшее молоко, — напомнила бабушка маме, но девочка уже присосалась, как пиявка.

— Гогита! — повторила мама.

Я исподлобья покосился на мать и опять промолчал — я видел, что она сердится на меня.

— Гогита, чертов мальчишка!

Заза удивленно посмотрел на маму, потом на меня и опять на маму.

— Чего ты от него хочешь? — вступилась за меня бабушка. — Весь день ничего не ел мальчонка, дай хоть кусок проглотить спокойно.

— Ты что молчишь, язык, что ли, проглотил?

— Что тебе надо от меня? — вспыхнул я. — Что?

— Чтоб ты сквозь землю провалился, вот что мне надо! — Девочка не удержала грудь во рту и громко заплакала. — Совсем рехнулся!

— Чтоб его враги, чтоб его враги… — вторила бабушка, отводя от меня проклятия.

— Почему это я рехнулся? — с вызовом спросил я.

— Ты что Клементию Цетерадзе наговорил, а?.. Да как ты смел? Разве ты не знаешь, как со старшими разговаривать!

— Знаю!

— Как же ты посмел ругаться со старым человеком?

— Старым человеком! — машинально повторил я. Но тут мама с ребенком на руках решительно шагнула ко мне.

— Негодный мальчишка! Ты позоришь меня! Пристал к больному! Говори, что тебе от него надо?

— Ничего мне не надо!

— Нет, видали! Как у него еще язык поворачивается! Видали, как распустился!

— Ничего я не распустился…

— Прикуси язык, говорю! Два дня, как отец уехал, а ты… Что же дальше-то будет? — Она повернулась к бабушке.

— Сегодня Клементий Цетерадзе при всем честном народе меня стыдил: я, говорит, Ивдити, думал, что ты умная женщина, мать, а ты собственного сына воспитать не сумела… Выкормить, мол, мальца кукурузной лепешкой — не велика заслуга! По-твоему, матери больше и делать нечего. А ваш сын, мол, уродился ни в тебя, ни в Датико. Позорит имя отца, паршивец, чтоб мне похоронить его!..

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб его врага! — сразу же вставила бабушка. — Но зачем ты с ним связываешься, сынок?

— Ты почему не отдал быка, дурень?

— Не отдал и не отдам!

— Да почему? Почему?