Звездоплаватели

Пайчадзе спит не больше пяти часов в сутки. Когда спит Белопольский, я вообще не знаю. Создаётся впечатление, что он никогда не покидает обсерваторию. Как-то я высказал Камову свои опасения, что здоровье наших астрономов может сильно пострадать от такой непрерывной работы.

– Тут ничего не поделаешь, — ответил он. — Впервые за всю историю науки астрономия получила возможность работать за пределами атмосферы Земли. Неудивительно, что наши учёные с увлечением пользуются этой возможностью. Наша с вами задача — стараться облегчить их труд.

…Прошло уже больше двух месяцев с того момента, как мы покинули Землю. Жизнь на корабле вошла в твёрдо установившиеся рамки. Появился распорядок дня, вернее, не дня, а двадцати четырёх часов, так как смены ночи и дня у нас нет. В определённые часы мы собираемся все вместе для завтрака, обеда или ужина. Нет ни стола, ни стульев. Мы располагаемся, кто как хочет прямо на воздухе и на эту же «опору» ставим сосуды с пищей. Ничто не может ни упасть, ни опрокинуться. Тарелок нет, — в этих условиях они бесполезны. Едим мы разнообразные консервы, вкусные и питательные, приготовленные специально для нас, прямо из банок. Пьём не воду, а различные соки, заключённые в закрытые сосуды, из которых напиток надо высасывать через гибкую трубочку, так как никакие усилия не могут заставить невесомую жидкость вылиться. Меню разнообразно, и у нас нет причины жаловаться на стол. В кладовой корабля сложено около тысячи пакетов, помеченных порядковыми номерами, в каждом из которых находится одноразовое питание для четырёх человек. Всё, что остаётся, — банки, оболочки пакетов, сосуды из-под жидкостей и все остатки пищи — поступает в особый аппарат, где всё это сжигается электрическим током и выбрасывается наружу через люк, устройством напоминающий приспособление для выбрасывания торпеды на подводной лодке. Само собой разумеется, что этот пепел не может упасть куда-нибудь, а следует за кораблём. Камов, смеясь, говорил, что наш корабль тянет за собой шлейф и что мы избавимся от этого шлейфа только с помощью Венеры, Марса и Земли, когда влетим в их атмосферы. Именно потому, что Камов не хочет «пачкать» атмосферу отбросами, мы сжигаем их, тратя на это электроэнергию. Впрочем, нам не приходится волноваться, что её не хватит.

Дни идут однообразно, но вместе с тем удивительно быстро. Скучать нам некогда. Все заняты своей определённой работой. На корабле всегда одна и та же температура воздуха. Он чист и совершенно лишён пыли. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. В наших условиях физический труд отсутствует. Любой, самый тяжёлый предмет я могу перенести с места на место без малейшего усилия. — Погодите! — сказал Камов, когда разговор зашёл об этом. — Когда вы вернётесь на Землю, вы будете уставать от каждого движения. Ваше тело долго будет казаться вам тяжёлым и неповоротливым. В ближайшее время вы сможете убедиться, что даже того короткого срока, который прошёл с момента старта, было уже достаточно, чтобы отучить вас от тяжести.

– Про что вы говорите? — спросил я.

– Я говорю про тот момент, когда к вам вернётся ваш обычный вес.

– А когда это будет?

– Тогда, когда мы начнём спуск на Венеру. Влететь в её атмосферу с той скоростью, которую имеет корабль, значило бы сжечь его трением о газовую оболочку планеты. Придётся затормозить звездолёт, а это вызовет появление тяжести. Отрицательное ускорение будет равно десяти метрам в секунду за секунду, а это как раз равно ускорению силы тяжести на Земле.

– А с какой скоростью мы влетим в атмосферу Венеры?

– Со скоростью семисот двадцати километров в час.

– Сколько же времени понадобится, чтобы затормозить корабль?

– Сорок семь минут, одиннадцать секунд. Но это не значит, что мы почти час будем страдать от работы наших двигателей, как это было при отлёте с Земли. Они будут работать гораздо тише, и в шлеме вы их будете слабо слышать. Кроме того, не надо будет ложиться, и вы сможете наблюдать спуск на планету из окна.

Я с большим интересом ожидаю этого знаменательного события. Бесконечно длинными кажутся мне те пять дней, которые отделяют нас от него. Моё нетерпение так велико, что я даже как-то сказал Пайчадзе, что наш корабль ползёт как черепаха.

Арсен Георгиевич рассмеялся.

– Хорошо, что Камов не слышит вас, — сказал он.

– Ничего обидного в моих словах нет. Разве, ему самому не хочется скорее достигнуть Венеры?

– Хочется, очень хочется! — весело ответил Пайчадзе. — А Константину Евгеньевичу не хочется. Он сердится, — звездолёт летит слишком быстро.

Это была правда. Белопольский действительно несколько раз выражал недовольство тем, что чересчур стремительный полёт корабля мешает его наблюдениям.

– Мог бы Константин Евгеньевич, — продолжал Пайчадзе, — остановил бы корабль. Сидел бы у телескопа, как на Земле, месяц, два, три, — пока хватит кислорода.

– И вернулся бы на Землю, не достигнув ни Венеры, ни Марса.

– Или совсем забыл бы вернуться, — смеясь сказал Пайчадзе.