Звездун

Предполагалось, что в это время я уже сплю или по крайней мере нахожусь в постели. Было около десяти, и я читал при свете единственного имеющегося в моем распоряжении фонарика, который снял с велосипеда. Я никогда не катался после наступления темноты, так что вполне мог обойтись и без него.

Я рассчитал, что если кто-то из родителей начнет подниматься по лестнице, то я услышу и успею выключить фонарик, уничтожив тем самым предательскую полоску света, выбивающуюся из-под двери. Нелишняя предосторожность, ведь мне давно полагалось спать. К тому же книга Пола Зиндела не вписывалась в правильное чтение для детей моего возраста, и я страшно боялся, что меня с ней застукают. Она называлась «Спятивший гробовщик».

Вдруг я услышал визг тормозов и удар. Сначала визг: резко нажали на тормоза, звук, знакомый мне по фильмам. Слышать его доводилось нечасто, но все же узнать было можно. Затем удар, словно изо всех сил ударили подушку. Глухой, тяжелый звук.

Должно быть, он прозвучал очень громко. Действительно громко, потому что я его услышал. Моя спальня находилась в задней части дома и выходила на ухоженный садик, который мог похвастаться детской горкой, сооруженной, похоже, из материала, найденного на свалке, и конструкцией для сушки белья, поскрипывавшей на ветру. Из окна открывался вид на дорожку, сушилку для белья и квадрат света из кухни.

Если бы я находился в передней части коттеджа, то, выглянув в окно, увидел бы в свете фонарей автомобиль, остановившийся посреди улицы. А на дороге, чуть дальше, — маму, отброшенную ударом машины.

Если бы я находился в передней части коттеджа, я бы увидел, как машина подала назад, развернулась так резко, что завизжали шины, и умчалась в обратном направлении, оставив маму лежать на дороге. Может, я успел бы заметить номер или по крайней мере запомнить, как выглядел автомобиль.

Но я ничего не видел. Моя спальня находилась сзади, я уже говорил об этом.

Я услышал, как внизу отец кинулся к входной двери, распахнул ее, однако не закрыл за собой. Он уже ждал маму, а она никогда не опаздывала. И, наверное, когда ты так сильно кого-то любишь, то просто чувствуешь, когда случается непоправимое.

Что чувствовал отец в эти короткие мгновения перед тем, как его мир остановился? Ненавидел ли себя за тщетную надежду, что мама задержалась, обсуждая с женщинами рецепты тортов, и за то, что молил, чтобы не она, а кто-нибудь другой лежал посреди дорога подобно груде мусора?

Вскоре раздался вой полицейских сирен, но я не вышел из спальни. Мне было страшно. Я так и не узнал, что происходило на улице. Через какое-то время я заснул, я когда проснулся, рядом со мной стоял отец с окаменевшим лицом.

Когда же я вернулся в школу, другие дети стали меня избегать. Однажды ночью, напившись, я рассказал об этом Сэм. Уткнулся носом в ее колени и плакал, а она гладила меня по голове и говорила, что не дети меня избегали, а я сам чувствовал себя не похожим на них, одиноким и растерянным. Может, в чем-то она и права. Может, ребята и на самом деле не бойкотировали меня так активно и жестоко. В конце концов, и учителя, и родители просили их относиться ко мне внимательнее. Но это случилось около двадцати лет назад, а двадцать лет назад почти у всех одиннадцатилетних жителей города Лестера были оба родителя. Разводы случались так же редко, как смерть. Вот только одиннадцатилетние не имели никакого представления о разводе. Зато они знали о смерти. И потому, когда я вернулся в школу, меня словно поразила болезнь «у него умерла мама», вирус несчастья, и прикоснуться ко мне означало заразиться. Эта зараза ходила бы от одного к другому, пока все мамы не умерли бы. И значит, не было бы больше ни леденцов на палочке, ни завернутых в оберточную пленку школьных завтраков, ни мисок с остатками теста для торта, которые можно облизать. Остались бы только отцы, которые требуют, чтобы ты угомонился, и вообще годятся только на то, чтобы заклеивать проколотые велосипедные шины.

Так что, возможно, другие школьники и не избегали меня. Они были не жестокими, а всего лишь напуганными. Но это ничего не меняло. С тем же успехом меня могли бы и бойкотировать. А когда я возвращался домой… Конечно, отец не избегал меня, но результат был таким же. Мне всегда хотелось знать, что он чувствовал. Должно быть, потерять жену для него было так же мучительно, как утратить руку или ногу. Однако, кроме скорби, его душу переполняло ощущение несправедливости и ненависть к человеку, который бросил маму умирать на дороге. В сердце отца не осталось места для меня.

Глава 5

Уборщица по имени Мартелла — похоже на название коньяка — шагнула из дома в дождливый день. И мир постепенно осознал, что Феликс Картер мертв.