Звёзды, души и облака

Последнее время — не могу. Если бы я не знала, сколько они воруют... Как воруют, кто ворует... Ступаю теперь на пищеблок, как на минное поле. Где рожки торчат, где растяжки... Того и гляди — взорвётся.

Возможно, я не всё знаю. Скорее всего, не всё. Но порции на столах говорят сами за себя. Кто бы видел эти порции на столах... А ведь у нас в интернате — сироты! Дети у нас...

А раньше? Почему тебе раньше не было так противно? Сколько лет ты отработала, и ничего! И ела всегда столько, сколько хотела, и брала столько, сколько давали. Брала, брала.

Вот что ужасно — брала, и не мало. А если было мало — роптала, что мало.

А что? Всегда и везде так заведено, что «положено» врачу интерната. Положена из кладовой дань. Чтобы врач была своя и на всё глаза закрывала.

И я — тоже так жила. С закрытыми глазами. И брала свою дань.

Такая дань «положена» не только врачу, но и всей интернатской «верхушке». Завхозу, например, или бухгалтеру. Ну, и директору, конечно.

Директору — тому, уж я и представить себе не могу, сколько «положено».

Если мне, врачу, было столько «положено», что на машине привозили, то сколько «положено» директору — можно только предположить.

Правда, на машине возили не долго. Времена изменились. Продуктов становилось всё меньше и меньше. В смысле — тех продуктов, которые отпускали с базы на интернат. Наступили сложные времена, и нормы нам стали урезать.

И доля моя, соответственно, становилась меньше. Но, всё же, эта доля была достаточно приличной, чтобы можно было жить, не думая о хлебе с маслом.

А теперь вот — я иду домой голодная. Что произошло со мной? Почему перестала брать?

А потому, что — «не укради!» Заповедь.

Я стала верующей, вот что произошло со мной. Как-то потихоньку вызревала во мне вера.

Долго я определялась. Кто я, что я, зачем я... Долго думала. Наверное, можно было бы думать и побыстрее. Всё я искала, в чём смысл жизни. Сколько себя помню, с самого детства.

А вот верующей стала, когда уже за тридцать перевалило. Вернее даже будет сказать, что не за тридцать перевалило, а к сорока приблизилось.

Трудно было решиться в церковь прийти, особенно в первый раз. Ведь взрослая уже. И всё-таки я крестилась.

А вот теперь иду и думаю: «Как же я могла? Как я могла брать эту дань, эти интернатские продукты?» Как будто пелена спала с глаз, и стало мучительно стыдно прежней себя. Той, «берущей», себя...

Сколько, как я крестилась? Скоро год? Пока разбиралась, пока решалась...

Месяца три, как перестала брать. Не велик срок.

Так вот я и шла с работы, в таких вот невесёлых рассуждениях. Поздняя весна, скоро конец учебного года... Тепло, воздух чист и свеж. Почки, первые листочки. Как же хорошо кругом! Как будто нет на свете ни интерната, ни пищеблока... Благодать!

Уже вечерело, и кое-где мерцали огоньки. Не улице было совсем немного людей.

В ларьке, на углу, мне надо было купить сахару.

После того, как я перестала продукты из интерната домой приносить, в семье стало жить труднее. Материально, конечно. Масла нет, мяса нет. Раньше приносила, а теперь — необходимо стало всё это покупать. Шпроты, сгущёнка... Сыновья пострадали. От отсутствия сгущёнки.

Сахар — тоже раньше из интерната носила. Теперь вот — покупаю.

Я подошла к ларьку. На прилавке стояла всякая продуктовая мелочь. Пакеты макарон, сахара, печенья. Но главным было не это.

Главное — это был, ничем не прикрытый, лоток с жирной, лоснящейся, призывно пахнущей копчёной селёдкой.

Я была единственным покупателем.

Ух ты! В желудке засосало. В голове даже помутилось! Мне показалось, что ещё немного, и я потеряю сознание.

Как мне хотелось селёдки! Боже мой, как я хотела этой селёдки!

— Пакет сахару, — сказала я продавщице и протянула ей наш семейный бюджет. На неделю. Одной бумажкой.

— Ой, — сказала продавщица, — нету сдачи. Постойте, пожалуйста, я сбегаю в магазин, разменяю.

Продавщица убежала, и я осталась одна, наедине с лотком, полным селёдки. Я проглотила слюну, и услышала внутри себя явственный, уверенный в себе голос.

«Укради селёдку, — сказал голос. — Укради селёдку».

«Что?» — не сразу поняла я.

«Укради селёдку! Быстренько, быстренько! Возьми, и укради селёдку!»

В голове у меня по-прежнему мутилось, а челюсти сводило.

«А что? — подумала я. — Никого нет, никто не увидит. Раз, одну селёдку — ив мешок!»

«Правильно! — поддержал меня голос. — Укради селёдку! Сейчас её дома разделаешь, с лучком, с подсолнечным маслицем... Или даже — просто так нарежешь... Картошки сваришь... Укради! Укради селёдку!»

И тут мне стало смешно.

Я такие усилия предпринимаю, я отказалась от всех, практически, продуктов! Я вступаю, да нет, вступила уже, в борьбу с теми, кто ворует у меня на работе — и вот, на те бе! На какой-то селёдке! Так проколоться на какой-то селёдке! Уже почти в сумку положила...

«А вот тебе! — сказала я этому голосу, этому примитивному нахалу. — Вот и не украду!»

«Укради селёдку... — сказал он уже не так уверенно, а как бы просяще. — Укради... Смотри, какая жирненькая...»

«Нет, — сказала я, и тут вышла продавщица с деньгами, положив конец нашему диалогу.