Работа над ошибками
Несколько лет назад из Луизианы позвонила Саша Раскина с небольшой научной сенсацией. Ее муж, Саша Вентцель, математик, полиглот и в свое время один из организаторов олимпиад по математической лингвистике, нашел ошибку в обратном «Грамматическом словаре» самого Зализняка. Он обнаружил, что уникальный глагол
Ему сообщили, но тактично, окольным путем, через его жену, Е. В. Падучеву. Та осторожно подготовила почву и упомянула об ошибке как бы между делом, во время обеда. Эффект превзошел ожидания. Как писала по e-mail’у Падучева, «Андрей поперхнулся и чуть не выронил тарелку с супом…» Но, разумеется, благодарил и срочно послал поправку в очередное издание словаря. (Кажется, она до сих пор не внесена.)
В ответ на мои восторги по поводу открытия Вентцеля (это было все равно, как если бы ошибку удалось найти в логарифмических таблицах Брадиса), Саша рассказала историю сорокалетней давности.
Они с Сашей очень молодыми людьми познакомились в Ленинграде с тоже молодым тогда германистом Костей Азадовским, и тот, приехав вскоре в Москву, остановился у них. Все было хорошо, кроме одного: Костя оказался монологистом и за столом не давал никому вставить ни слова. Однажды вечером, вернувшись из театра, он опять воодушевленно вещал и в какой-то момент стал сокрушаться, что нужная ему мысль может быть выражена только по-немецки.
— Есть в немецком языке такое слово —
Тут долготерпение Вентцеля иссякло.
— Нет в немецком языке такого слова!..
— Как нет?… — опешил Азадовский. — Есть, оно значит «разочарование», и я это сейчас докажу!
— Как же вы это докажете?
— Ну, у вас в доме, наверно, найдется немецкий словарь?
— Найдется. Но что вы докажете? Что и в словарях бывают ошибки?
Тут Азадовский впервые замолк.
А ошибки в словарях, не прошло и полувека, оказалось, правда, бывают.
Велодрама
В сухую погоду и когда жизнь не особенно дорога, я выезжаю.
На заре моей калифорнийской жизни, в начале 80-х, ко мне часто подходили волонтеры с воззваниями типа за мир с Советским Союзом и против размещения американских ракет в Европе. Их перевоспитание отнимало много времени, Ольге это надоело, и она стала пресекать дискуссию:
— Я подпишу, а с ним у вас ничего не выйдет. Он
Так я ничего не подписывал и даже забеспокоился о потере своего политического лица, — в Совке я как-никак был подписантом.
Однажды, когда мы с приятелями прогуливались вдоль сантамоникского пляжа, к нам обратился молодой человек петиционного вида с пачкой листов в руках. Я было отмахнулся, но он успел произнести интригующие слова: bike path.
Оказалось, что он собирает подписи под призывом к горсовету продлить велосипедную дорожку (простиравшуюся на юг почти до Редондо Бич — мое лучшее время дотуда было 55 мин.) в северном направлении. Я подписал сам, заставил подписать всю нашу компанию и вернул себе таким образом чувство гражданского достоинства. На вопрос о моей идеологической ориентации я теперь смело отвечал: «I am pro-bike-path!»
Дорожка давно продолжена, и я катаюсь по ней с сознанием, что в ней есть капля и моих чернил.
В Москве я тоже катаюсь. Я ездил там и в молодости, но в основном по ночам, днем же преимущественно на даче. Дачи у меня нет, но есть квартира на Маяковке, и в лучшие минуты — в августе, в выходные дни, по вечерам, когда в городе минимум автомобилистов, — я качу по Москве, как по Санта-Монике, а когда-то по Кратову и Челюскинской. Ощущения оживают совершенно дачные, детские.
У нас английские горные велосипеды с толстыми шинами, и мы ездим много. Это полезно для здоровья, экономит время и деньги и служит престижной темой для разговоров.
— Вы приехали на велосипедах?! Не боитесь?
— Лада боится, я нет. Я в Калифорнии уже и в пропасть падал, правда, на машине.
— По проезжей части ездите?
— Смотря где меньше машин. На тротуаре их часто больше, и иногда они вдруг едут задом.
— Но все загазовано…
— По выходным мы доезжаем до парка — Сокольников, Тимирязевки — на полупустом троллейбусе…
— Пускают?
— И денег дополнительных не требуют, велосипед проходит как багаж.
— Значит, не все у нас так плохо?