Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки

После некоторого замешательства Найман, приняв позу неоцененного благородства, приступил к докладу, из которого не помню ничего, кроме уже знакомого изысканно зияющего о – в словах поэт, поэзия, поэтический.

На другое утро мы с Найманом оказались самыми ранними пташками за завтраком, сели вместе, и он тут же заговорил о вчерашнем инциденте.

– Произошло недоразумение. Меня не так поняли.

– По-моему, Толя, вас поняли именно так – в смысле, что вы, вместе с покойными Исайей Берлином и Анной Андревной, а вовсе не Дима Сегал, организовали эту конференцию.

– Ну, эти инсинуации, Алик, я оставляю на вашей совести, – произнес Найман с достоинством, и наша застольная causerie потекла дальше как ни в чем не бывало.

А вечером состоялось последнее заседание той секции, на которой выступал Найман, и заключительное слово было предоставлено председательствовавшей на ней Г. А. Белой. Большинство участников располагались в первом ряду, под трибунами; мы с Найманом сидели рядом на крайнем левом фланге. Раздавая оценки докладам, Белая особенно критически отозвалась о наймановском (не исключаю, что из-за «Б. Б.»). Найман зашептал:

– Ну, я ей сейчас дам…

– Сомневаюсь.

– Не сомневайтесь, я уже знаю, как я ей врежу… – Он застрочил на листке бумаги.

– Не-а, не врежете.

– Почему это? – он начинал кипятиться.

– По причине, которая вам как мастеру художественной формы должна быть понятна…

– Это по какой же?

– По той, что особенностью формы является ее завершенность, замкнутость. – Двумя указательными пальцами я обрисовал в воздухе круг, почти замкнув его, но оставив внизу некоторый зазор.

– Ну и что?

– А то, что, речь, которую мы сейчас слушаем, является в жанровом отношении заключительной, – я наконец позволил пальцам соприкоснуться, – и по закону композиции не предполагает никаких дальнейших высказываний. – Я еще раз описал пальцами круг перед носом Наймана и победительно замкнул его. – Вам просто не дадут слова.

– Пусть попробуют, – сказал Найман и всем телом изготовился к прыжку.

Белая наконец кончила и стала сходить с трибуны. В ту же секунду Найман устремился вперед, требуя слова, и протянул руку к микрофону. Навстречу ему из-за главного стола поднялся Сегал со своим микрофоном в руках. Найман защитно выставил вперед свободную руку, но Сегал продолжал на него надвигаться. Зрелище их повторной стычки вызвало шум и оживление в публике, когда раздался усиленный громкоговорителями, все перекрывающий, подчеркнуто членораздельный голос Сегала:

– Анатолий – Генрихович – я – вам – да-Ю – микрофон!

Раздался общий хохот, в котором потонул наймановский отпор Белой, так что я мог поздравить себя с полным успехом постановки, оставшейся, впрочем, анонимной.

Гордиться ли этим, не знаю. С одной стороны, вроде бы правильно – режиссер умирает в актере, но с другой, получается какое-то трусливое закулисное подзуживание. Тем более что в свое время подобное обвинение мне уже предъявлялось.

На офицерской стажировке в военном лагере зимой 1959 года филологи подыхали от безделья. Валялись на нарах, слонялись по казарме, пили, пели, доходило до драк. Аркадьев и Баумов схватились с примененеим технических средств – солдатских ремней; на бритых головах пряжки оставляли красные следы. Я бросился разнимать, и общими филологическими усилиями побоище было прекращено. В дальнейшем по ряду причин именно мне комсомольское бюро факультета вынесло выговор с занесением в личное дело (об этой истории я уже писал). А на комиссии по распределению на работу ее председатель, печально известный декан факультета Р. М. Самарин, спросил с нарочитым безразличием к фактам:

– Жолковский, что у вас там вышло с Баумовым?

– У меня ничего, Роман Михайлович.

– Зачем вы на него полезли?

– Я не лез, Роман Михайлович.

– Ну, не лезли, так подзуживали.

– Я не подзуживал, Роман Михайлович, я разнимал.

– Подзуживал, разнимал… какая разница?! Не подзуживайте, Жолковский, – закончил он на отечески поучающей ноте и выдал мне направление в Пензу (от которой меня спасла лишь причастность к как раз забрезжившему машинному переводу).

Действительно, какая разница? В обоих случаях человек действует со стороны, в миротворческой ли, провокаторской ли, но не героической роли, претендуя, однако, на некое превосходство, в одном варианте явное моральное, в другом – тайное эстетическое. Устыженный этими соображениями, я в дальнейшем старался по возможности «лезть» и брать ответственность на себя; я даже стал перебарщивать в этом направлении, а потом для корректировки табанить в обратном. На Ахматову вот полез с открытым забралом, а с Найманом спрятался за его же спину.

…Вспоминается старинный советский анекдот об иностранном корреспонденте, ранним утром наблюдающем очередь в булочную и драку сумками.

– Что, перебои с продуктами? Дерутся из-за хлеба? – спрашивает он у сопровождающего.

– Да нет, хлеба навалом, а это… гурманы, стоят за какой-то особой выпечкой.

О главном