Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

Обернулся тот человек, а позади стоит женщина красивая-прекрасивая, и вроде бы обыкновенная женщина, только сияние какое-то от нее исходит, словно золотистой дымкой укрыта, но совсем не то - ибо очи такие скорбные, что человека того страх обуял. И одета та женщина будто и по-нашему, но все такое опрятное, что не приведи господи... А в руке у нее кувшин или какой-то другой сосуд, словно бы и глиняный, но не совсем. А ручка у женщины такая нежная, что даже кровушка голубая светится. И так грустно-грустно покачала головой та женщина: "Свинья ты еси, человече!.." - и пошла себе из овражка, и шествовала будто бы и по-земному, но как-то не совсем так, а словно плыла. И понял тот человек, что это не земная женщина глаголила, а небесная. И пошел тот косарь к батюшке и покаялся. Отец иерей родничок тот освятил, и крест в честь явления божьей матери воздвигли, и теперь чтобы кто-нибудь там постолы размачивал, то не приведи господи. Вот! - закончила попадья, вздохнула благостно и двумя пальчиками вытерла свой маленький рот.

- Если так, - сказала учительница, - то пускай бы у каждого родничка крест ставили!

- Так, так, - закивала попадья.

Дорога круто пошла в гору и наконец, запыхавшись, взбежала на возвышенность. В долине голубым сиянием сверкала речка, над которой сгрудились ослепительно белые городские дома. И это было так прекрасно и необычно, что Яринка руками всплеснула:

- Ой, мамочка!

Блестящими, восторженными глазами впитывала она эту красоту, дышала ею. И теперь уже не замечала громыхающей тряски, когда подвода выехала на шоссе.

- А церквей, мама! И купола золотые!

Предместье немного разочаровало девушку. Облупленные хаты, вросшие в землю, чахлые дикие груши за серыми трухлявыми заборами, широко распахнутые двери почернелой кузни, у которой, понурив головы, стояла пара измученных кляч, закопченный кузнец-еврей возле них, с заложенными под широкий кожаный фартук руками, черные свиньи в лужах и козы, что паслись на разгороженном кладбище, - все это очень напоминало село и никак не вязалось с Яринкиным представлением об опрятном, нарядном и величавом городе.

Миновали каменную плотину, переехали деревянный мостик.

Из-под щитов плотины толстыми пружинистыми снопами выгибалась зеленоватая вода, а внизу клокотала белой холодной кипенью. Яринке от этого зрелища стало жутковато. Проехали мимо высоченной кирпичной мельницы - ой, окон сколько! ой, гудит как! - пахло от нее теплой мукой и маслом; потом некрутым подъемом снова тащились в гору; людей на улицах становилось все больше, и среди них много нарядно одетых женщин, которых Яринка приняла за барынь, и мужчин в белых костюмах и в низеньких шляпах их Яринка сочла за господ. Она дернула мать за рукав:

- А говорили, мама, что господ прогнали!..

Не только София, но и учительница с попадьей дружно засмеялись.

- И говорят как-то непонятно, - недоумевала девушка.

- Где вы будете останавливаться, София? - спросила матушка.

- У Шлёминой Сарры, на Голубиной.

- Там?! - возмутилась попадья. - У нехристя?!

София пожала плечами.

- С каких пор все там останавливаюсь! Не все ли равно коням, чей овес будут есть?

- Ой, нехорошо! - сжала матушка свой ротик куриной гузочкой и покачала головой. - Нехорошо, София, вы поступаете! Грех!

София нахмурилась:

- Уж как-нибудь, матушка, замолю. - Помолчала немного. - А бог велит со всеми людьми в мире жить... - И заключила самым убедительным доводом: У Сарры за постой - четвертак, а у иных - так и все тридцать копеек. И овес дешевле!

На это матушка не нашлась что и ответить.

Как ни приглядывалась Яринка, но не заметила над крышами ни одной голубятни. И ни одного голубя не увидела на Голубиной улице.

Широкий заезжий двор был обнесен саженным деревянным забором. Стоял там покосившийся хлевок, зимой служивший конюшней, летом же приезжие закатывали возы под навес и коней кормили с возов. Тот, кто оставался на ночевку, получал топчан с сенником.

Хозяева были дома. Биндюжник Шлёма возился возле своего буланого. Это был здоровенный рыжий и краснолицый мужчина в армяке, несмотря на жару, и в рыжих сапогах домашней выделки. Маленькая, очень хороша собой, белолицая и чернобровая молодая его жена Сарра стояла посреди двора, руки в бока, и громко его ругала:

- Мешигене, о мешигене мужлан! Лентяй, да, лентяй!

На шум подводы она повернула голову, узнала Софию и, не давая ей возможности даже поздороваться, начала жаловаться:

- Вы только подумайте, Сонечка, что натворил этот дурной мужлан! Нахлестался пива в пивоварне так, что потом у пивной добродея Мирошниченко разбил бочку с пивом. Ну, что он там за бочки возил? Да разве это бочки? Двадцать ведер. Он снимал их всегда легонько, как маленьких киндер, и ставил на землю. Вот так - брал их в обнимку, прижимал к своему животу и легонько так ставил. И ставил легонько, да. А сегодня залил свои бесстыжие буркалы, как свинья, так первую же бочку - бряк о мостовую, а обручи хрясь! Ах ты... - Тут Сарра такое завернула, что у попадьи глаза на лоб полезли, учительница же смущенно хмыкнула, а София покраснела за дочку.