Звезды Маньчжурии

— О, да, мадам!

Последовал краткий разговор. Она смеялась: филолог — и в таком странном виде — с кнутом за поясом… В этой дикой Маньчжурии… Она непременно расскажет об этом в Париже… Что? Поезд трогается?.. Пусть мосье оставит у себя томик французских стихов — они прелестны…

Трансазиатский экспресс ушел. Я наудачу раскрыл книгу и прочел Поля Верлена:

Мне часто видится заветная мечта,
Безвестной женщины, любимой и желанной.
Но каждый раз она и совсем не та,
И не совсем одна, — и это сердцу странно.

— Во всяком случае, — сказал я, закрывая книгу, — моя мечта — не Аксинья!

* * *

Я покинул хутор, но Ордынцев остался. Мне кажется, что он скоро займет там вакантное место хозяина; Аксинья при расставании особенной горести не проявила… Листьев на деревьях уже нет — падает первый снег. Я иду сильный и окрепший, сам хорошо не зная — куда! В моей голове, подобно одуревшим пчелам, роятся обрывки мечты: там и большие города, и пальмы, и бананы, и синеокие духи дремлющих далей.

Нечто

1

Караван шел на запад. Груженые верблюды высоко несли уродливые головы с застывшим презрением на уродливых губах. Когда путь вытянулся уже во многие сотни верст, — некоторые из них пали и остались лежать, вытянув закоченелые, желвастые ноги. Остальные проходили мимо них и плевали зеленой пеной, потому что презирали решительно все — и жизнь, и смерть. С величайшим бесстрастием, как подобает философам, презревшим бытие, равнодушно, ступали по сыпучим пескам и голым, растрескавшимся каменным черепам угрюмых возвышенностей.

По ночам над мертвой Гоби всплывал несуразно большой, котлообразный месяц, и навешивал на лысые бугры призрачные мантии черных теней. Тогда все кругом начинало казаться тем, чем, в самом деле, была Гоби, — гигантским кладбищем царств, ни в какую историю не вписанных.

У последнего колодца, где обрывался путь, известный вожатому, вечером за стеною палатки гудел голос Стимса, человека, по прихоти которого была снаряжена экспедиция.

Этот голос не нарушал мертвенной гармонии пустыни, потому что был бесстрастен, сухо насмешлив и — безнадежен…

— Я обманут и хочу, в сущности немногого, — чтобы та жизнь, которая ни разу не сдержала своих обещаний мне, — хоть бы только один раз не обманула меня!

— Я что-то плохо понимаю Вас, — возражал Стимсу молодой ученый Баренс, — на мой взгляд у Вас не может быть неоплаченных векселей к жизни: в сорок лет очутиться обладателем миллионов — равносильно праву брать от жизни все! И, мне кажется, — вы брали…

— Да, брал! — сухо рассмеялся Стимс, — но жизнь платила мне обесцененными облигациями или фальшивой монетой: я получал все поддельное — поддельное уважение, поддельную любовь… Ничего настоящего. Ничего упоительного! Вдобавок у меня испортилась печень!

По суховатому лицу молодого ученого промелькнула вежливая улыбка; она не могла оскорбить Стимса, но, вместе с тем, подчеркивала независимость и любезную иронию ученого.

— И теперь Вам захотелось испытать нечто неподдельное — «настоящую» опасность в пустыне?

— Какая опасность? — спокойно переспросил Стимс. — Здесь самое безопасное место в мире, — нет никого и ничего! Даже кирпичу, который может в городе упасть на прохожего с возводимого здания, — и тому неоткуда взяться! Если бы я искал опасности, я остался бы в городе: там автомобили, трамваи, убийцы…

Баренс с минуту помолчал. Он обвел взглядом спартанскую простоту походной палатки Стимса и невольно задумался, — что влекло этого пресыщенного человека в пустыню?

Сам он, Баренс, шел сюда с определенной целью; воспользовавшись знакомством, он пристроился к дорогостоящей экспедиции, чтобы произвести исследования и где можно — раскопки. Все это нужно было Баренсу, чтобы заставить тысячи газетных станков выбрасывать тонны бумаги, которые крупным шрифтом будут кричать на всех перекрестках мира о сенсационных открытиях молодого ученого.

Он решительно взглянул на Стимса.

— Если это для вас, ну… скажем, — не увеселительная поездка, как я предполагал раньше, то зачем же вы идете в пустыню?

Стимс поднял голову и заговорил громче обыкновенного: