"Ладно, мы еще посмотрим, кто больше испугается, - пообещал я ему про себя. - Ты хочешь, чтобы я выступил на митинге - я выступлю!" Я стал лихорадочно думать, что именно скажу людям = странно, но до этого момента я совершенно над этим не задумывался, не веря, очевидно, что на самом деле придется выступать, уж больно все походило на розыгрыш, - но мысли заикались в мозгу, не в силах преодолеть царивший в голове сумбур, и я так и не смог ничего придумать... "Остается лишь уповать на небеса, - вздохнул я украдкой. - Не может ведь Небо оставить меня в столь роковую минуту, будь я хоть мессия, хоть последний подонок. В конце концов, действительно не только моя судьба будет решаться... Нет, Небо не может не вмешаться, оно просто обязано подсказать мне, пусть в самый последний момент, что говорить!"
Примерно через час мы добрались до Углова и въехали на задний двор городской библиотеки, размещавшейся в старом трехэтажном особняке XIX века, который выходил фасадом на центральную площадь города. Возле заднего входа нас уже поджидало несколько человек, и стоило нам выйти из машины, как они тут же бросились пожимать руку Иван Иванычу, радостно вскрикивая: "Заждались, заждались!" - а на меня они поглядывали с каким-то не совсем понятным подозрительным интересом.
Вся эта развязная свита ввела меня чуть ли не под руки в высокий и просторный холл библиотеки, который показался мне в ту минуту возвышенным храмом, наполненным низким гулом, торжественным и слегка таинственным.
- Слышишь? - спросил меня Иван Иваныч, поднимая озаренное лицо к явственно гудящему куполу.
- Гудит, - неуверенно ответил я, только теперь начиная по-настоящему волноваться.
- Это люди зовут тебя, - окинул он меня возбужденным взглядом.
Я прислушался к рокоту многотысячной толпы за стеной, отдающемуся под куполом гулким эхом, и по спине прошла горячая дрожь - я ясно различил в этом гуле: "Зо-ро-ва-вель! Зоровавель!"
- Пойдемте на балкон, - сказал Иван Иваныч, увлекая всех за собой к широкой лестнице.
Я ступил на ступеньку - колено хлипко задрожало нервной дрожью... "Осторожно!" - в испуге подхватил меня Иван Иваныч, будто я был стеклянный и мог разбиться. Мы поднялись на самый верх и вышли на полукруглый балкон, нависший над людским океаном: при нашем появлении океан заволновался, забурлил, и обрушился на наши головы оглушающим звуковым шквалом... Я едва удержался на ногах под ударом этого шквала и затрясся от волнения, преследуемый чувством, что все это происходит с кем-то другим, но только не со мной... Наконец, шквал утих, и стоявший по правую руку от меня Иван Иваныч, коротко кивнув на микрофон, прошептал мне на самое ухо: "Говори!"
Я подошел на неверных ногах к показавшемуся мне непомерно большим микрофону, бросил взгляд на Небо, призывая его на помощь, и сказал: "Люди!" - "Люди!!!" - загремели динамики. = "Люди..." - вернулось эхом с дальнего конца площади. Океан застыл в тишине. Полный штиль. Я открыл рот, но слова застряли у меня в горле, и я понял, что не в силах нарушить этой торжественной тишины, потому что это было бы равносильно разрушению величественного храма... В образовавшемся звуковом вакууме раздался диссонансом одинокий свист, каркнула ворона на крыше соседнего дома, и все окончательно стихло... И тут по наэлектризованному тишиной воздуху будто прошел разряд = мгновенная вспышка, секундное озарение, и каждый услышал чсто-то свое.
Эпилог
Сразу после того памятного молчаливого митинга вызванные Иван Иванычем санитары затолкали меня в спецмашину и отвезли в психиатрическую больницу. Однако пробыл я в ней всего два дня, потому что уже через несколько часов перед зданием "скорбной обители" собралась внушительная толпа и потребовала моего освобождения, грозясь организацией общегородской забастовки, и меня выпустили, правда, с диагнозом "вялотекущая хроническая шизофрения" (припомнили "дважды два"!). Еще через три дня скончалась аленина мама: оказалось, что у нее рак желудка, про который она давно знала, но никому не говорила, даже своей дочери, - и сразу после ее похорон мы с аленой переехали в другой город, где у нее нашлись дальние родственники.