Звезды над Шандаларом

Мы миновали поворот к порту; как я и ожидал Эчеверья свернул направо и углубился в кварталы Тортоза Бенито — нескончаемые кривые улочки, двух и трехэтажные домишки, кое-как слепленные из известняка, глухие заборы и пыльные ветви персиков и олив над заборами. За этими неприступными оградами то и дело взлаивали цепные псы — более удачливые родичи тех, что бродили вечно полуголодными по городской свалке около Эстебан Бланкес. Я иногда обгонял Эчеверью, торопливо минуя многочисленные боковые улочки, дожидался его и снова обгонял. Я кружил вокруг него, словно хищник вокруг ничего не подозревающей добычи.

И все время вспоминал, что пока еще могу его остановить.

К монастырю Эчеверья вышел даже раньше, чем я ожидал. Неутомимый ходок этот студент, а ведь сразу и не скажешь. Я устроился за высокой и наименее смердящей кучей — по-моему, вывезенным строительным мусором — и приготовился наблюдать.

Рикардо Эчеверья вышел из окраинного переулка и стал торопливо спускаться в лощину по извилистой тропе.

Солнце лишь мало-помалу клонилось к отдаленным мусорным кучам на дальнем краю лощины. Только бы этот студент не стал выжидать до ночи, подумал я с неясным напряжением. Торчать здесь в темноте? Нет уж, увольте. Не стану я находиться рядом с Эстебан Бланкес ночью, и парню этому не позволю. Возьму за шкирку и отведу в приход, к таким же как он обормотам с ветром в голове.

Откуда появились собаки (или волкособаки) я заметить не успел. Просто несколько мусорных куч у тропинки вдруг оказались сплошь под лапами этих тварей. Их было много, десятки, и все они стояли вдоль тропы и молча глядели на Рикардо Эчеверью. Словно почетный караул на торжественном выходе короля в Эскуриале.

Впервые за последние час или два Эчеверья очнулся от своего непонятного оцепенения. Он завертел головой, оглядывая собачий караул, и крепче прижал к себе сверток.

Собаки молчали. Ни рыка, ни лая — могильное, и оттого кажущееся зловещим, молчание.

Противный и такой знакомый холодок прогулялся по моей спине — впервые за сегодня.

Эчеверья, как мне показалось, на дрожащих ногах шел мимо собак, и они тянулись к нему влажными носами, не издавая ни единого звука. Это было до жути неправильно, неестественно, невозможно — молчаливая стая. Холод, бездонный холод терзал мое тело.

Дыхание бездны.

Эчеверья скрылся за воротами. Собаки внутрь даже не пытались сунуться, покружили у щели, и помалу потрусили куда-то в сторону.

Я проворно вскочил и тоже поспешил к воротам. Стая тотчас замерла, повернув головы в мою сторону, и мне вдруг показалось, что это не много существ, а одно — многоголовое и чужое.

Мороз стал злее, но не смог поколебать мою решимость.

Мануэль Мартин Веласкес не отступает от собственных обещаний... По крайней мере, пытается в это верить.

Клочья потревоженной паутины шевелились на краях створок. Я разглядел впереди спину Рикардо Эчеверьи — студент входил в храм. Меня он не замечал; по сторонам не глядел и ни разу за весь путь от Санта-Розалины не оглянулся.

Мягко и бесшумно я поспешил за ним.

У входа я прислушался — шаги студента раздавались внутри, но еле-еле. Мне казалось, что они должны были звучать громче.

Я заглянул — Эчеверья как раз приближался к лестнице на чердак.

Шаг. Еще шаг. И еще.

Вокруг было тихо и пусто, но это только сильней било по нервам и подпускало холоду.

И вдруг, когда Эчеверья поднялся на пару ступенек к чердаку, а затем медленно-медленно развернул свой сверток и, словно завороженный колдовским сном, опустил книгу на камень лестницы, я ощутил: что-то мгновенно изменилось в монастыре.

Точнее в храме.

Еще миг назад там, наверху, было пусто и пыльно.

Теперь — нет. Там появилось что-то. Точнее, не совсем так. Там исчезло все, что являлось просто чердаком над храмом Эстебан Бланкес. Теперь там возникло какое-то другое место, и в этом месте обитало нечто.

Не могу объяснить лучше.

Рикардо Эчеверья, по-прежнему сонный и покорный чужой воле, поднимался по ступеням. Мне мучительно захотелось окликнуть его, остановить, задержать, спасти. Я еще мог это сделать — лестница была достаточно длинная.

Но я промолчал.

И студент беспрепятственно поднялся на самый верх, и ступил туда, где раньше был просто чердак, а теперь возникло то самое чужое место.

Не могу сказать — как долго я торчал у храмовых врат, пригвожденный к полу. Наверху было тихо.

А потом Рикардо Эчеверья закричал. Это не был вопль ужаса, или испуга. Это был глас обреченности.

Я сам не заметил, как взлетел по лестнице, на самый верх. Помню, я очень удивлялся, что сапоги не скользят, словно по льду. Говорят, что лед скользкий.

Все-таки это оставалось похожим на обыкновенный пыльный чердак, но только необъяснимым образом увеличившийся в сотни раз. Зыбкий свет сочился откуда-то сверху, был он слабым и неверным, и скорее скрадывал, чем освещал.

Рикардо Эчеверья стоял на коленях чуть впереди меня, метрах в двадцати, и к нему по стылым камням ползло нечто. Нечто бесформенное, похожее на мешок, или бурдюк. Оно было таким чужим, что даже не вызывало обычного страха. Оно само было страхом.

Злом из бездны.