Звезды над Занзибаром

Она не могла найти подходящих слов, чтобы определить, какие отношения их теперь связывают, и эти узы становились все крепче. Дружба, ну да, это было понятно, и все же это было гораздо большим, чем просто дружба. Выросшая в мире, где друзья обоего пола рассматриваются как братья и сестры по выбору — избирательное сродство, так сказать, она и Генриха без раздумий приняла бы в качестве брата, такого близкого ей, такого понятного — если бы не явные признаки отнюдь не сестринского отношения к нему: учащающееся сердцебиение, от которого у нее перехватывало горло, — она смущенно пыталась облечь новые ощущения в слова; если бы не огонь, воспламеняющий ее живот, когда он долго не сводил с нее глаз; если бы не жар, вспыхивающий в ней и приливающий к щекам. Если бы не страстное желание коснуться его — просто взять за руку. А еще ее одолевал страх, что, возможно, Генрих давно принадлежит другой, и дома, в Гамбурге, его ждут жена и дети, о которых он тактично умалчивал или просто забыл…

Появившись сегодня рано утром во дворе Кисимбани, Генрих попал в плотную осаду: дети громко и радостно закричали при виде светлокожего белокурого друга — так что он едва сумел спешиться. Со смехом он присел на корточки и терпеливо стал отвечать на посыпавшиеся на него вопросы:

— Откудатыприехал? Кактебязовут? Ачтотынампривез? — и сам весело поддразнивал малышей. Одну особенно любопытную девчушку с множеством косичек, торчавших во все стороны, как колосья, он даже пощекотал пальцем, и она восторженно запищала, слегка увернувшись, но сразу же еще крепче обхватила его ручонками, пока Генрих не взял ее на руки и не пошел навстречу Салиме, чтобы поздороваться с ней. У нее потеплело на сердце, и ей пришлось призвать на помощь все свое мужество.

— Ты когда-нибудь вернешься домой — в Гамбург?

Генрих помедлил, ответив не сразу.

На первый взгляд, вполне безобидный вопрос. Но за этим, казалось бы, совершенно невинным интересом таилось что-то другое, более глубокое, и Генрих не пропустил это мимо ушей. Ему почудилась нотка неуверенности — голос Салимы предательски дрогнул — и вместе с тем смутная надежда, и еще другие молчаливые вопросы, однако он читал в ее темных глазах, как в раскрытой книге. Генрих отвел взгляд в сторону — страшась, что и она тоже сумеет все понять, глядя в его глаза.

Простой вопрос, на который можно было так же просто ответить одним словом. Но уже давно не все было так просто между ними. То, что начиналось несколько недель назад как непринужденная болтовня между соседями, постепенно переросло во что-то очень глубокое и серьезное. В ночных рассказах Салимы о себе он обретал все, что так воодушевляло его на Занзибаре: яркие краски острова, его наполовину арабское, наполовину африканское очарование. В стремлении этой необыкновенной девушки объять и познать всю многогранность мира, в ее решимости всегда идти вперед, в ее желании видеть новое, никогда не останавливаясь на достигнутом, — во всем он узнавал себя. Вот что их роднило.

Под полумаской и окутанная сумерками, словно второй шейлой, в неровном свете лампы, отбрасывающей таинственные тени, Салима давно казалась ему женщиной-загадкой, отрешенной от всего земного, и недоступной. Позже он хорошо узнал лишь ее голос, ставший почти родным, — бархатный, чуть низкий для женщины голос, полный загадок, влекущий — как и сама незнакомка, однако смех ее звучал переливами серебряного колокольчика, летевшими к нему через улочку. Она стала ему очень близка — больше, чем он когда-либо мог себе это вообразить, и все же еще не настолько близкой, как ему бы хотелось. Его желанием было увидеть Салиму, сорвать с нее покрывало, заглянуть ей в лицо, увидеть ее всю и познать ее.

Он знал, что играет с огнем, и все же не мог этому противиться. Как будто бы давно кто-то вырвал у него из рук поводья, и он теперь несется бешеным галопом по широкой равнине, зажмурив глаза, раскинув руки, а лицо подставив всем ветрам.

Он медлил. Сделать ли тот последний шаг, за которым не будет пути назад? И перейдет ли смелость в легкомыслие, за которое позднее придется дорого заплатить?

Его взгляд бездумно скользил по верхушкам деревьев, потом упал на рабочих, которые махали своей Биби Салме и радостно кричали, здороваясь с ней. Большим и указательным пальцем он пригладил усы, прежде чем взять поводья.

— А зачем? — наконец ответил он очень тихо. — Все, чем я дорожу, находится здесь, на Занзибаре.

Кисимбани стал для них их общим убежищем. Маленьким Эдемом, их раем, когда Генриху удавалось устроить так, чтобы уехать из конторы и подальше от светских обязанностей. Их конные вылазки и скачки меж пальм и гвоздичных деревьев, их прогулки по цветущим или уже отягощенным тяжелыми плодами садам, долгие часы, проведенные под навесом из пальмовых листьев, в сознании Салимы наслаивались на воспоминания о Джильфидан, с которыми Салима связывала некоторые места в Кисимбани. Теперь они создавали новые, которые отныне принадлежали Салиме и Генриху — только им.