Звезды не меркнут

Сильные руки взяли его под мышки, поставили. У ног остро воняла серой воронка. Над Масловом лихорадочно ввинчивались в небо сигнальные ракеты. На белый, мертво осветившийся косогор оседала огненная разноцветная паутина: красные, желтые, зеленые нити трассирующих пуль выгибались дугой, переплетались, опутывали кого-то. Взахлеб бил наш «максимка»…

«Не вышла ночная бесшумная атака! — сквозь треск и гул разобрал Атласов слова командира. Майор стоял все там же — на льдистом бугорке, заложив руки за спину, и смотрел на Маслово. — Не умеем наступать ночью, не видя соседа, боимся еще!..»

Атласов видел, как он снял рукавицу и нетерпеливо шевельнул пальцами. Сидор-маленький выхватил из кармана и подал ему папиросу. Не взяв ее, майор пошел вниз.

На льду сказал:

— Ложись спать, разведчик! Огневой бой ночью — дело затяжное и, как сам знаешь, мало полезное. Теперь нас потребуют не раньше как утром. А ты выспись. Потом — не дам!

Война приучила Атласова использовать для сна каждую подходящую минуту и в любых условиях. Но в этот раз, затиснувшись до колен в пещерку, где уже высвистывал носом что-то хитренькое Пчелкин, он уснуть не мог. Болела голова, внутри все мелко дрожало: то ли озноб одолевал после быстрой ходьбы, то ли это была запоздалая реакция на пережитую нервную встряску.

Он закурил.

Близко разговаривали солдаты. Первая же фраза, в какую он вник, заставила его прислушаться внимательнее.

— Может, отменят наступление, — утешал кого-то гундосый, тягучий голос. — И возвернешься к ней. Морозить на реке не станут.

— Ох, милачок, кабы так, кабы так! — сокрушался тот, должно быть, кого утешали. — А только навряд, что отменют. Навряд, чует мое сердце!

По писклявому, скопческому голоску Атласов узнал Цветкова — ездового из штаба полка, сегодня попавшего в строй после очередной чистки «тылов».

Гундосый спросил:

— Взаправду хороша хозяйка али треплешься?

— И-их, милачок! — запел Цветков. — Пол-России протопал туда и в обрат, а подобную такую одну и ветрел!

— Чем уж?

— А всем, как есть! Что на личность, что на прочее. Глазочком только ее приголубишь — и враз в тебе кажная жилочка взбодрится, свет милее станет.

— Спикировал? — с завистью спросил гундосый.

— Мысля скоромная проклюнулась, отрицаться не буду, — без смущения сознался Цветков. — А чтоб до дела — не дошло, нет.

— Дурак, — сказал гундосый.

— Эт как рассудить, милачок. Об таких ли делах думать, когда кругом беда. Потом же я супротив ее что пистолет супротив «катюши».

— Так об чем жалкуешь тогда, зануда рыжая? — рассердился гундосый.

— О блинах же! Сказываю тебе: месяц ее, лебедушку, охаживал: «Изделай ты мне, говорю, Дарь Игнатовна, чего ни то домашненького, чтоб сердцу в приятность. Иссох, мол, до кости на казенной грече!» А она все жмется, на военное время жалится. А сегодня, как зашла промеж нас с нею речь о наступлении, гляжу, тащит мисочку мучицы. «Ради такого святого дела, говорит, ничего не жаль, Лександра Иваныч! Будь моя, говорит, возможность— на всю армию испекла бы блинков. А сейчас поешь хоть ты за всех наших воинов. Только прогоните скорее немого с нашей земли, возверните народу светлую жизню!» Чмокнул я ее, сахарную, в щечку от всего моего чистого сердца, и затворили мы блины к вечеру. А игде я вечером?! — В голосе Цветкова послышались рыдающие нотки. — И почему это завсегда нам первым идтить в наступление? Обидно ить!

— Соседняя дивизия тоже наступает, — громко сказал молодой голос. — С иголочки дивизия, сибирская. Дадим жизни фашисту!

— Дадим… — промычал гундосый.

— Не веришь? — с задором спросил молодой.

— Не больно-то есть чем давать…

«Не верит, — понял Атласов, и давешний холодок резнул его сердце. — Я сам не верю в это наступление!..»

Да, за горькое время великого отхода Атласов сжился с мыслью, что будущее наступление Советской Армии — а он страстно ждал его каждый день! — явится внезапной и неудержимой лавиной, которая вмиг сметет врага с родной земли. Лавина! Пехота, артиллерия, танки, авиация, дивизионы «катюш»…

А в действительности?

Потирая пылающий лоб, Атласов подсчитывал: в первом полку — сто шестьдесят, во втором — сто восемьдесят, в третьем — триста штыков с ездовыми и поварами. Автоматы только у разведчиков. Артиллерии — две пушчонки!.. На том берегу, в Плеханове: полевая и горная. На Рессете стрелковый батальон был больше такой «дивизии».

«На Рессете!..»

Вспомнив о ней, Атласов скрипнул зубами, поднял воротник полушубка и лег.

Разбудила тишина.

Мгновений, какие обычно требуются большинству людей, чтобы прийти в себя после сна, Кирилл не знал. Он открывал глаза и входил в действительность, словно и не выключался из нее.

Сероватый, как заношенное белье, без бликов и теней, день и тишина стояли кругом. Далекая пулеметная строчка только подчеркивала тишину.

«Одиннадцатый час?!»

Атласов выскочил на лед.

Ни души.

Тишина и — нервная строчка: та-та-та… та-та…