Звезды падучей пламень

Лермонтова уверенно причисляли к тому же легиону. Удивляет, что особую уверенность при этом выказывали люди, знавшие его всего ближе. Например, Аким Шан-Гирей, его родственник и товарищ детских лет. Под старость он написал воспоминания, где говорится, что Лермонтову были совершенно чужды мрачность и безнадежность, а стало быть, когда они проявляются в его стихах, тут одна только «драпировка, чтобы казаться интереснее». И в самом деле, откуда бы взяться этой мрачности? Ведь «он был характера скорее веселого… в жизни не знал никаких лишений, ни неудач: бабушка в нем души не чаяла и никогда ни в чем ему не отказывала; родные и короткие знакомые носили его, так сказать, на руках; особенно чувствительных утрат он не терпел…».

Из сказанного следовало, что разочарованность была у Лермонтова только «маленькой слабостью, очень извинительной в таком молодом человеке». Это крайне наивное суждение. Надо думать, Шан-Гирей был хотя бы отчасти посвящен в перипетии середниковского романа и воспринял его как самую обычную историю из тех, без каких не обходится воспитание чувств. Глядя со стороны житейской, иначе рассудить и нельзя, но все дело в том, что для Лермонтова, как прежде для Байрона, вовсе не житейская сторона была тут главной. И если Катя Сушкова уподоблялась в его представлениях Мэри Чаворт, то развязка тоже должна была предстать байроновской по духу, когда важным становится не только сам исход неудачного романа. Травму залечивает время, но время не переменит умонастроений, которые принес таким способом приобретенный опыт познания: и мира, и собственного места в этом мире.

В общем-то, не ветреница Катя повинна была в том, что Лермонтов, когда все закончилось, ощутил «жестокие мученья» и «предчувствие гораздо больших бед». Повинен в этом был строй действительности, впервые ему открывшийся во всей безрадостной своей истине тогда, середниковским летом 1830 года. Озаренное первой любовью, оно оборвалось первым мучительным потрясением. В той ли, в иной форме, но обязательно испытывали что-то сходное все те, кто примет и утвердит романтическое понимание мира и человека.

А для романтика события, пусть сами по себе достаточно простые, ничтожными и преходящими оказаться не могут, потому что они словно бы сигнал к тому, чтобы вновь и вновь почувствовать глубокий, непреодолимый разлад между пошлостью обыденного быта и гармонией идеальных устремлений, которым – увы! – никогда не осуществиться в такой действительности. Для романтика все на свете обладает как бы двойным смыслом. Пусть смысл бытовой, наглядный исчерпывающе очевиден, это еще не причина считать исчерпанным, очевидным все происходящее – в нем скрыта незримая, но самая главная истина о характере окружающего мира. И надо постичь именно эту истину, чтобы укрепиться в своем отношении к окружающему как к реальности неизменно трагической, враждебной. Неприемлемой, презренной для всякого, кто не заглушил в себе жажду настоящей – высокой и одухотворенной – жизни.

Мэри Чаворт сделается миссис Мастере, а Катя Сушкова превратится в Екатерину Хвостову, личность ничем не выделяющуюся среди светской толпы. Развитие сюжета, кажется, завершено. А на самом деле оно продолжается. Потому что сюжетом этим был дан толчок к постижению сути вещей, а то, что толчок оказался и сильным, и драматическим, только ускорило движение мысли, обретающей целостность, завершенность, полноту, когда она воплощена поэтической строкой.

Ранние стихи Байрона и то, что Лермонтов писал, еще не выйдя из отрочества, больше всего поражают своей предельной серьезностью – скидок на возраст неопытного автора здесь явно не потребуется. И сколько бы ни уверяли нас мемуаристы, что в повседневном жизненном распорядке не найти было никаких предпосылок для «мрачности», никаких, как выразился Шан-Гирей, «мучений, ни жертв, ни измен, ни ядов лобзанья», все это не имеет решительно никакого значения, если судить об убедительности строф, где выражены как раз такие вот чувства. Убеждают эти строфы безоговорочно и властно. Строфы Байрона:

Нет прежних светлых мест, где сердце так любило
Часами отдыхать,
Вам для меня в улыбке Мэри милой
Уже не заблистать.

Или лермонтовские строфы, обращенные к Сушковой и навеянные мыслями о поразительной близости собственной судьбы – судьбе Байрона:

Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уж я душой,
Любил закат в горах, пенящиеся воды,
И бурь земных, и бурь небесных вой.

Как он, ищу спокойствия напрасно,

Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад – прошедшее ужасно;
Гляжу вперед – там нет души родной!