Звезды падучей пламень

Но ни охот, ни красочных нарядов не было. Лишь однажды, когда для школьников устроили экскурсию к подножию горы Лохнагар, Байрону открылась титаническая и суровая поэзия Северных Альп, как называлось в старину шотландское нагорье, – снежные пики, голые красноватые скалы, с которых низвергаются пенящиеся водопады, багровые переливы заката над сосновыми рощами. Одно из его первых стихотворений навеяно памятью об этой поездке:

Давно мы в разлуке, но сердце поныне
Во власти унылых таинственных чар.
О, вновь бы брести мне по дикой долине
К тебе, величавый седой Лохнагар!

Впрочем, то был всего лишь эпизод, скрасивший однообразные будни, в которых преобладали совсем другие настроения. Была бедность, почти нищета. Байрону смутно запомнились холодные комнаты нанятой по дешевке квартиры, сумрак плохо освещенных церквей, куда его непременно тащила за собой набожная нянька, которую он возненавидел всем сердцем. Запомнились резкие перепады настроений матери: невзгоды ожесточили ее, и она то ласкала ребенка с исступлением, то осыпала бранью, не скупясь на тумаки да попреки хромотой и сходством с беспутным отцом.

Абердинская начальная школа, унылая одноэтажная постройка с чахлым садиком за проржавевшей решеткой, стояла вбок от центральной площади города, застроенной островерхими каменными домами, плотно прилепившимися друг к другу. Город был уютный, старинный и процветал стараниями торговцев скотом, избравших его своей резиденцией. События на Европейском континенте доходили сюда только очень слабыми отголосками, не меняя спокойного распорядка. По главной улице, которая вела к ветшающему средневековому замку, проезжали кареты на высоких колесах, вился к пасмурному небу дымок из бесчисленных каминных труб, поскрипывали флюгеры на шпилях, прогуливались на позолоченных цепочках собаки местной породы скотчтерьер. Обедневшим аристократам, какими являлись Байроны, Абердин мог послужить временным приютом, не больше. Шансов поправить дела у них тут не было никаких.

Еще и много лет спустя Джорди – так звали мальчика дома – мог без труда изобразить свой обычный школьный день. При записи не заглядывали в метрики будущих учеников: принимались все, кто не достиг совершеннолетия, то есть был моложе двадцати одного года. Таких набралось около полутораста. Их разделили на пять классов – в старшем преподавал директор, другие вели штатные педагоги, которых было всего три. Обучали письму, счету, истории и, разумеется, закону божьему. С пятилетнего возраста Байрон почти непрерывно читал Библию, хотелось ему того или нет. Для его поэзии это не пропадет бесследно. В драме «Каин» (1821) те давние уроки, на которых объяснялось, как был сотворен мир, отзовутся яростным неприятием насилия над свободной человеческой волей. Отзовутся бунтом против навязываемой обязательности моральных догм, добросовестно растолкованных абердинскими учителями.

Но это дело будущего, и неблизкого. А пока приходилось заучивать библейские стихи. Полуграмотная нянька со слуха знала Библию едва ль не наизусть, любая ошибка каралась свирепо – от побоев суставы ныли всю ночь. Мать Байрона не находила в подобном воспитании ничего неестественного. Ее страшила рано проявившаяся в сыне нелюдимость. У Джорди не было друзей. Часто он приходил домой помятым, поцарапанным – значит, опять кто-то дразнил его хромоножкой, и он бросился на обидчика с кулаками. Среди окрестных холмов вилась быстрая холодная речка Ди – Байрон переплывал ее по пять раз, словно доказывая, что увечье не помешает ему стать самым ловким и смелым среди сверстников.

Читал он жадно, но не беспорядочно, сразу же отдав предпочтение книгам о прославленных битвах, о путешествиях в страны Востока, о знаменитых героях далекого прошлого – греках и римлянах. Других книг не любил. Особенно написанных стихами.

Интерес к поэзии пробудится у него чуть позже. Байрону едва исполнилось восемь лет, когда он познакомился со своей дальней родственницей по имени Мэри Дафф. Она была годом старше – темноволосая, кареглазая девчушка, как-то оказавшаяся партнершей Джорди на уроке в танцклассе: мать считала, что его хромота с возрастом пройдет, и танцевать его учили, как всех. Может быть, Мэри не нашла неуклюжими его движения или просто ей достало такта не заметить, что кадрили и экосезы для него в муку. Так или иначе, влюбленность захватила его сразу и стала нешуточной, недетской. «Мои страдания, моя любовь к этой девочке были так сильны, что я иногда сомневаюсь, бывал ли я после этого действительно влюблен», – запишет в дневнике двадцатипятилетний Байрон. И вспомнит свою бессонницу, свои страстные письма, которые, не владея орфографией, диктовал горничной. И острое ощущение нежности. И разговоры шепотом в детской, где младшая сестра Мэри играла с куклами.