Звезды смотрят вниз

«Слава богу, хлороформ!» — подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, на стуле в кухне перед уже почти потухшим огнём. Он вместе с Дженни терпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла ему похожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегда производили на него глубокое впечатление, а муки Дженни были частью этого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал о ней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях, происходивших между ними. Забыл её мелочность, сварливость и суетное тщеславие. Мысли его перешли на ребёнка, и снова этот ребёнок представился ему символом, — символом новой жизни, рождающейся среди мёртвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах, ещё более странных, чем мертвецы в шахте, Скоро он будет во Франции, на этих полях смерти. Нэджент писал ему с фронта, он работал санитаром в лазарете, сопровождавшем Нортэмберлендский стрелковый батальон. Если записаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будет отправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будет близко от лазарета, где работал Нэджент.

Стон долетел сверху, потом пение — Дженни пела. Он ясно различал куплеты одной из её любимых сентиментальных песенок, но слова звучали до странности неприлично. Это — действие хлороформа, который заставляет людей петь так, как будто они пьяны. Потом снова наступила, тишина, долгая тишина, внезапно нарушенная новым голосом, слабым голоском, который не был голосом Дженни, Ады или Скотта. Совсем новым голосом, который плакал и пищал как жиденькая флейта. Звук этого тоненького голоса, возникшего из мук и воплей и последовавшего за ними мрачного молчания, ударил Дэвиду по сердцу. Снова знамение: из хаоса, — новая заря. Он сидел совсем неподвижно, сжав руки, подняв голову и странное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт, тяжело ступая, сошёл вниз и вошёл в кухню. На лице его было то утомлённое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицах перегруженных работой докторов-скептиков, только что отошедших от постели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегда уверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям, так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он сам любил изюм, потому и набивал им карманы.

Он нашёл изюмину и принялся её жевать, сказав как-то неохотно:

— Ну, вот и явился маленький человечек.

Дэвид ничего не отвечал, только проглотил слюну и кивнул головой.

— Мальчик, — снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопрос Дэвида и пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.

— А с Дженни всё благополучно?

— О, ваша жена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. — Скотт помолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. — Но ребёнок слабенький. За ним нужно будет немного присматривать.

Он опять с какой-то странной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал больше ничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший только деревенских жителей да шахтёров. Но сейчас его поведение объяснялось не грубостью. Видимо, он просто был утомлён жизнью, и в такие моменты она представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову, он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухший камин, вышел.

Дэвид стоял несколько минут посреди пустой кухни, прежде чем идти наверх. Он постучал в дверь спальни и вошёл. Он хотел быть подле Дженни и их ребёнка. Но Дженни была в полном изнеможении, она ещё не совсем пришла в себя после наркоза и была в истерическом состоянии. Ада хлопотала вокруг неё и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего не оставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване в гостиной. Ещё раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.

На следующее утро Дэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим из какао и хлеба, Ада принесла ребёнка на кухню с таким гордым видом, как будто это было её собственное произведение. Он был только что выкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевом конверт, изготовленный по фасону журнала «Малютка» и очень эффектно драпировавший крохотное тельце. Но несмотря на этот пышный наряд, новорождённый выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него были чёрные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет, был такой болезненно-жалкий, крошечный. Ребёнок был так мал и безобразен, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Он поставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его на коленях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливо мигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этом робком мигании, словно мальчик в чём-то извинялся перед ним.

— Ну, ну! — Ада отняла ребёнка и покачала его на руках. — Папа не умеет обращаться с нашим крошечкой.

У Ады было нелепое убеждение, будто никакой мужчина неспособен подержать на руках младенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем — странное дело — ребёнок на коленях у Дэвида лежал совершенно спокойно, теперь же он заревел и ревел всё время, пока Ада уносила его наверх.