Звезды в озере

— Что вы даете? — ожесточенно ругался кудрявый Борух, владелец всех извозчичьих лошадей в местечке. — Это же никому не нужно.

— А что вам еще давать? Деньги даю, не торгуюсь, а вы…

— Это деньги? — презрительно поморщился Борух. — Это, может, и были деньги. А теперь это бумажки и больше ничего. Это никакие не деньги. Есть у вас доллары — тогда другой разговор. А без долларов ничего не выйдет.

Карвовский затрясся от бешенства.

— Дьяволы! Долларов им захотелось!

Борух развел руками.

— Что будешь делать? Такое время. Вы вот на меня сердитесь, господин инженер, а чем я виноват? На эти бумажки никто и смотреть не захочет. Доллары — другое дело. И что вы хотите? Вы хотите иметь хорошую бричку, и коней как следует, и кучера… Товар вы хотите иметь первый сорт?

— Конечно, если вы мне подсунете клячу, которая и километра не пробежит…

— Кто тут говорит о кляче? — обиделся Борух. — Я клиентов десять лет обслуживаю и, слава богу, хорошо обслуживаю. Вы-таки будете довольны, господин инженер. Но только и вы должны дать, что имеет цену, а не бумажки. Картинки на этих бумажках красивые, но кто даст за них бричку с лошадьми?

— А, черт бы вас побрал! Ладно, пусть будут доллары!

Борух обрадовался.

— Я знал, я так и знал, что господин инженер умный человек, только немножко горячий… Теперь другой разговор…

Этот другой разговор продолжался добрых два часа. Торговались с ожесточением. С Карвовского лился пот.

— Вы меня разорить хотите!

— Господин инженер шутит. Зачем разорять? Теперь такое время, что если человеку не заплатишь, так он с места не двинется, да и зачем ему? Время опасное… А у господина инженера есть чем заплатить…

— Вы, Борух, в моем кошельке не считайте.

— А я разве считаю? Боже меня упаси считать, я ничего не считаю. А только, я думаю, это окупится. Сейчас вам кажется, что дорого, а все равно окупится… Потому, что в случае чего… Тогда все заберут, разве не так?

Карвовский махнул рукой и уступил. У него уже не осталось сил продолжать этот разговор. И ему все чудилось, что время летит с невероятной быстротой, несется, как безумное, мчится вперед. Первый раз в жизни он ощущал этот бег времени, словно стоял среди быстрого потока, который стремительно рвался вперед, а он, инженер Карвовский, торчал на месте, вместо того чтобы мчаться, нестись, лететь вместе с уходящим временем, быстрее этих уходящих часов…

— Если бы еще два-три дня назад, тогда, господин инженер, сами понимаете, совсем другой разговор. Но теперь, когда уже все знают…

Он галопом летел домой. Заплаканная инженерша сидела у окна.

— Ты что? Вещи уложены?

Она снова разразилась слезами.

— Я не знаю… Ничего не знаю… Ты сказал, чтобы поменьше вещей… Все так нужно…

Посреди комнаты стояли два больших чемодана. Пинком ноги он откинул крышку. На дне лежало несколько пестрых тряпок, углом вверх торчала рамка от акварели, лежал пузатый полесский кувшин из черной глины.

— Ты что, с ума сошла? Самое необходимое, я тебе сказал!

Он схватил акварель и с размаху швырнул на пол. Зазвенело стекло. Карвовская быстро подняла руки и закрыла ими раскрывшийся в крике рот.

— Сапоги давай! Шубу! Мои новые спортивные брюки! Прочь это! — заорал он, когда она подала ему диванную вышитую подушку. Она в испуге попятилась и стала дрожащими руками вынимать из шкафа требуемые вещи.

— Скорей, вон ту коробку! Переодевайся! В этих тряпках ты не поедешь. Свитер, вон те башмаки, мою куртку! Да пошевеливайся. У нас земля под ногами горит. Надевай спортивную блузу… Так!

Он торопливо укладывался, торопливо захлопнул крышку чемодана. Карвовская растерянно металась по комнате.

— Чего ты мечешься? Где мои высокие сапоги? О, черт, высокие, говорю, высокие! Вот он уже подъехал, а мы…

Действительно, за окном затарахтели колеса старой, видавшей виды брички. Карвовский вылетел с чемоданами.

— Это и есть ваша замечательная бричка?

— А что вы хотите от этой брички? — возмутился словно выросший из-под земли Борух. — Бричка крепкая.

— Мусор возить… — проворчал инженер, запихивая чемоданы под сиденье.

— Хорошая бричка! И ей не обязательно надо быть красивой… Теперь не такое время, чтобы о красоте думать.

Карвовский пожал плечами. Он бросил в бричку плед, нащупал в кармане револьвер и помог усесться тихонько всхлипывающей жене.

— А ты не реви! Пока еще нечего. Может, все еще уладится.

Бричка затарахтела по единственной паленчицкой улице, замощенной булыжником. Карвовская судорожно вцепилась пальцами в сиденье, испуганно глядя в пространство.

— А ты поезжай, поезжай скорей, лошадей жалеть нечего.

— Но-о! — бодро крикнул с козел подросток-еврей, и лошади двинулись крупной рысью; клубы пыли поднялись с мягкой дороги.

— Какой дорогой поедешь?

— Через Ольшины, Влуки — так будет лучше всего, — весело крикнул через плечо возница.

Карвовский погрузился в размышления. Осенний улов во всяком случае пропал. Но затем он вдруг осознал, что пропало кое-что поважнее осеннего улова, и подавил холодную дрожь, пробравшую его при воспоминании о размозженной голове Сикоры.

— Но-о!