Звезды в озере

— Пригодится. Не все же одним городским иметь!

Деревня забыла все на свете и стремилась лишь к одному — менять, менять, менять, как можно больше, как можно выгоднее. Бабы гнались главным образом за тряпьем, мужчины требовали золота.

— Золото не бумага. И спрятать легко, и цену свою никогда не потеряет.

Деревня отъедалась, одевалась. И первый раз в жизни все это давалось легко — без труда, без пота. Самых хитрых в конце концов начал даже тревожить этот поток благосостояния, льющийся из местечка в деревню.

— Тут что-то не так. Подорожать все должно…

— Может, и подорожает. Перехитрить нас хотят, наверно…

— Можно ведь и обождать… Над нами не каплет.

— И обождем.

И они ждали. Никто не шел ни во Влуки, ни в Паленчицы, ни в Синицы. Крестьянки перестали открывать двери на оклики с дороги. Лишь иногда мать посылала кого-нибудь из детей:

— Иди, скажи: нет, мол, ничего, чтобы она не орала.

— Так ведь и лезут, так и лезут! Видно, они что-то затевают…

— Перехитрить хотят мужика. Ну, это еще видно будет, кто хитрей.

Хмелянчук, по-видимому, продолжал торговать, только он делал все тайком, тишком, так что в деревне ничего не знали, а только подозревали, строили догадки, не скрывая зависти.

Деревня богатела, но в то же время утрачивала и память о прошлом. Раньше не было денег на соль, а в местечке стояли целые мешки соли — приходи и бери; теперь деньги были, а соли — ни щепотки. Раньше не было денег на керосин, а керосину были целые бочки; теперь деньги валялись, как сор, а керосин где-то прятали спекулянты.

— Порядки! — говорила Мультынючиха, оттопыривая губы. Теперь она набралась храбрости и уже вслух сплетничала об Овсеенко.

— Пьянчуга, да и все тут… На дивчат засматривается… Я, конечно, не знаю, а только говорят, будто рафанюкова Параска к нему бегает…

— Неужто? Замужняя ведь!

— А что ей? Сперва с Петром, теперь с этим.

Бабы ахали, пожимали плечами. Мультынючиха повторяла вслед за Хмелянчуком:

— Им что? У них возьмет вот такой бабу на три месяца, а потом бросит, и с другой… Такие у них свадьбы.

— Уж вы скажете!

— Давно известно, что у них так. Раз в бога не верят, так чего им?

Паручиха яростно защищала советскую власть:

— Э, мало ли что болтают… Были разве когда у моих детей башмаки? Нет. А теперь есть. Были у моих детей джемперы? А теперь есть. Вот оно что значит советская власть.

— Верно. Только вот кончится скоро все это, — тихо и скромно вставил Хмелянчук.

— Что кончится?

— А вот яйца, молоко, творожок…

— Как это: кончится?

— Известно. Того и гляди колхозы будут, все в колхоз и пойдет. Кончится и с яйцами и с маслом…

Бабы теснее обступили его, но Паручиха беззаботно рассмеялась:

— Эх, глупые люди, что ни скажи им, всему верят! А вы, Хмелянчук, еще доиграетесь…

Хмелянчук побледнел:

— Да ты что, баба, взбесилась? Что ты ко мне прицепилась?

— Подожди, может, к тебе еще кто и прицепится. Ишь какой нашелся — сплетни распускать против советской власти!

Хмелянчук энергично сплюнул.

— Вот дурная баба!

— Нет уж не дурная! Это еще неизвестно — кто дурной. Землю давали, коров давали, — а этот, скажите, пожалуйста, колхозы…

— А ты наверняка знаешь?

Паручиха подбоченилась.

— Не знала бы — не говорила. В сельсовете-то я состою или нет? А с Хмелянчуком говорить — только языком трепать.

Женщины успокоились и пришли к одному выводу: незачем торопиться в город или принимать приходящих оттуда. Надо копить, собирать и назначать свои цены.

Местечки голодали. Те, у кого были запасы, кое-как перебивались. Те, у кого их не было, распродавали все свое имущество. Но и это уже не помогало. Крестьяне выжидали, чтобы поднять цены еще выше.

— Хо-хо! Тянул из нас город, что мог, теперь мы из города тянем! Пускай узнают, каково!

Бабы копили яйца, набивали горшки маслом и подсчитывали, сколько за это можно будет сорвать.

— Протухнут у вас яйца, — смеялись мужики.

— А что там! — безмятежно махала рукой Мультынючиха. — Купят и тухлые, вот увидите!

— А то разве нет? Купят, если других не будет.

На баб нашло какое-то безумие. Они даже сплетничать перестали, некогда было. Разговоры велись об одном: что продала, почем, кому. И чем больше скоплялось у них добра, тем сильнее жаловались они на нехватки.

Больше всего злило их то, что из магазинов исчезли все товары. Теперь вот были и деньги, зато товаров не осталось.

— Голые они сами ходят, что ли? — сердилась Мультынючиха, оправляя на дочке чересчур большой мужской свитер, выменянный недавно за кусочек масла.

Все словно забыли, что было три-четыре месяца тому назад. Неожиданное богатство ударило в головы, одурманило, затуманило мозги.

— Эх, бывало, магазины полны-полнехоньки!

— Человек пошел бы, выбрал… Я бы своей Лесе бархатное платье купила.

— Почем он был, бархат-то?

— Почем бы ни был. По крайней мере человек знал, что с этими бумажками делать, а теперь они в сундуке лежат.

— Еще все переменится, будет по-иному, — перешептывались мужики.