Звёздная гавань

— Вот сюда, сюда, на стульчик садись, — продолжал Дмитрий Анатольевич, втискивая его в глубину импровизированной диагностической машины, призванной определить, подвергся, ли данный индивидуум гипнозу.

Ольховатский сел. Со всех сторон к нему потянулись щупальца-датчики разного калибра. Ему почему-то вспомнился чудовищный спрут из «Тружеников моря» — он недавно перечитывал роман Виктора Гюго. Сходство показалось настолько живым, что он невольно поморщился.

— Зря, зря дуешься, голуба душа, — покачал головой Дмитрий Анатольевич, уловивший гримасу. — Обижаться не надо. Не надо, голуба.

— Я не обижаюсь.

— Капитан отвечает за все, понимать нужно.

— Да гипноз-то при чем?

— А гипноз, доложу тебе, голуба душа Володя, штука препаскудная. С помощью гипноза, то есть стороннего воздействия на волю и психику человека, можно заставить его сделать против воли многое, очень многое…

— Допустим, можно заставить, — согласился Ольховатский, без всякого удовольствия наблюдая, как Дмитрий Анатольевич набирает в шприц какую-то розовую жидкость. — Допустим, против воли человека. Но ведь я же запомнил бы все, что делал в состоянии гипноза?..

— Ошибаешься, голуба, — покачал головой Логвиненко. — В том-то и закавычка, что сознание загипнотизированного на это время полностью отключается!

— Так я бы потом вспомнил, что делал. После окончания действия гипноза!

— И опять пальцем в небо, голуба, — меланхолически произнес Дмитрий Анатольевич и закатал рукав куртки энергетика. — Гипнотизер при желании может стереть из твоей памяти все, что ты делал в состоянии гипноза.

— Это как?

— А с помощью простой команды, голуба: «Когда вы проснетесь, то забудете все, что делали!» Усваиваешь?

— Гм… когда проснетесь! Но, черт возьми, до гипноза-то я ведь должен был увидеть его, мерзавца, который меня загипнотизировал? — взорвался Ольховатский. — До гипноза я же был в нормальном состоянии, правда?..

— Правда.

— Почему ж я его не запомнил?

— Спроси у меня что-нибудь полегче, Володя, — попросил Дмитрий Анатольевич.

— Я-то думал, медицина всесильна.

Безвозвратно канули в прошлое беспечные деньки, когда жизнь на корабле текла спокойно, словно равнинная река, которая движется медлительно, отражая в себе весь окрестный мир и словно боясь не то что расплескать всколыхнуть его.

Каждый день теперь люди ждали подвоха.

Во всех бедах — впрочем, пока не очень большого калибра, — которые случались на «Каравелле», начала прощупываться одна закономерность, которую первым угадал капитан: все эти несчастья, словно деревья в бурю, склонялись в одну сторону, и этой стороной был штурманский отсек корабля.

Особняком стоял случай в оранжерее, с которого, собственно, все и началось. Но это было то исключение, которое подтверждает общее правило. Кстати, в оранжерейном отсеке после того памятного случая, когда Либун обнаружил срезанный дуб, а Тобор — березу, больше никаких неприятностей не происходило.

Что же касается штурманского отсека, то на него неприятности посыпались как из рога изобилия. Захворал Валя, и серьезно, недомогали его сотрудники. То и дело разлаживалась следящая система, до сих пор в течение многих лет работавшая безупречно, и каждый раз приходилось «приводить ее в чувство», по выражению Георгия Георгиевича.

А в один прекрасный день выяснилось, что на координатной сетке двойная звезда беты Лиры — цель полета — смещена. Это обстоятельство обнаружил дотошный Тобор. Не сделай он этого — и очередной сеанс коррекции курса увел бы «Каравеллу» далеко в сторону.

Что или кто повинен в этом смещении? Причин можно было надумать немало, но когда много причин — это значит, что нет ни одной достоверной.

Штурманский отсек по приказу капитана был взят под усиленный контроль, и отныне вездесущего Тобора можно было встретить там чаще, чем в любой другой точке «Каравеллы».

Постоянными беспорядками в штурманском отсеке, конечно, больше всех был расстроен старший штурман Орленко. Но держался он стойко.

Между тем жизнь на корабле шла своим чередом.

Осень — грибная пора, и Ольховатский вздумал как-то в воскресенье пойти по грибы. Оранжерейный был пустынен. Холодно в нем показалось, промозгло. Сентябрь хозяйничал вовсю. Тропические и субтропические растения, заботливо укутанные невидимыми защитными полями, были погружены в спячку.

С грибами ему не повезло. Для «грибной охоты» нужны терпение и сноровка, а он был начисто лишен этих качеств.

На «Каравелле» наступал вечер. Начинали светиться стенные изогнутые поверхности, глуше и тише шумели озонаторы. Неведомо где возникавшая музыка струилась волнами, то усиливаясь, то пропадая. За все годы полета он так и не удосужился спросить кибернетика Марата, где вмонтированы звуковые источники.

Музыка всякий раз была другая. Сколько помнил Владимир, она никогда не повторялась. Игуальдо как-то раз всерьез уверял его, что музыка на корабле родится «из ничего»: она, мол, вызывается настроением человека, который в эту минуту пересекает коридорный отсек.

Всем, впрочем, давно было известно, что Ранчес — человек, любящий мистифицировать. Его хлебом не корми, а дай разыграть кого-нибудь.