Звёздный Спас

Кеша внутренне вздрогнул – недоумение и растерянность отразились на его лице. Отец пояснил, что в их среде имена и фамилии наиболее одарённых детей кодируются: третья буква заменяется подобной по звучанию, а остальные буквы, как правило, уже читаются справа налево. Например: Кафман – Манкаф и так далее…

– К тому же твоя мать заболела.

В голосе послышалось напряжение, отец умолк. Когда заговорил, голос опять был холодным и отчуждённым.

– Твоя мать заболела, – повторил он. – Какое-то общее недомогание и упадок сил. Мы считали, что нам повезло, потому что теперь ты не ходил в садик и на людях не мог проявлять своих способностей. Мы надеялись, что ты позабудешь свой внезапный опыт и перестанешь своим воображением вторгаться в область материального. Тогда же я принёс досо́чки , чтобы твои игры с реальностью казались тебе продолжением снов. Мы надеялись…

Отец стал обрисовывать досо́чки , их форму, цвет, но Кеша остановил – он помнит.

– Эти досо́чки остались от моей мамы, твоей бабушки, Полины Георгиевны, которая тоже была одарённой, но благодаря досо́чкам не проявляла своих сверхспособностей и сумела остаться среди обычных людей. Она разгадывала сны и не хуже Ванги по кусочку сахара угадывала прошлое и предсказывала будущее. Перед смертью она сказала, что родишься ты. Если с детства проявишь способности, то они станут благом только в том случае, когда ты научишься открывшуюся тебе реальность воспринимать как сон. Ну вот мы и решили…. И я принёс досо́чки , но, видимо, бабушка ошиблась.

Отец, глубоко вздохнув, задумался. Кеша напомнил отцу:

– А что же этот старец в длинных одеждах, если вы скрывали обо мне, как он узнал?

– Ах да, – спохватившись, отозвался отец. – Тут виною не старец (мы называли и называем его Досточтимый Отец ), а ты, сынок.

– Я? – удивился Кеша.

– Да, – подтвердил Иннокентий Иванович.

Голос его внезапно осел, и Кеша подумал, что отстранённость не так-то легко даётся отцу – она всего лишь способ, касаясь сокровенного, не соприкасаться с ним. И Кеша решил, что больше не будет задавать вопросов, потому что вопросы слишком уж ранят отца.

Между тем отец продолжал:

– Дело в том, сынок, что, играя с досо́чками , ты до того увлекался, что, выстраивая игрушечные дворцы, засыпал в них. Я переносил тебя на кровать, а просыпаясь, ты рассказывал маме о своих чудесных снах: горах, лесах и реках, о каких-то цветочных людях. Мы радовались твоим рассказам, потому что считали их воздушными замками из твоих снов. Наша радость подогревалась мыслью, что благодаря досо́чкам найден верный способ направить твоё воображение в область снов. Чтобы впоследствии ты думал о своих возможностях не более как об иллюзиях. Мы очень хотели, чтобы ты был обычным человеком, мы не хотели тебе тех страданий одиночества, что испытывали сами в общении с людьми. Это горько, очень горько сознавать, что мир не такой, каким мы его видим, что он был и всегда будет только таким, каким мы его чувствуем. Но сверхчувственное восприятие – удел немногих. Мы не в состоянии объяснить ни себе, ни кому бы то ни было – что, как, и почему? Мы это умеем, мы это чувствуем – и всё. Мы одиноки, мы песчинки, занесённые в этот мир из глубин времени.

Отец замолчал. От его отстранённости не осталось и следа. Кеша и сам чувствовал, как горит лицо, как громко бьётся сердце.

– Папа, – сказал Кеша. – Может, не надо, может, в другой раз?

– Нет-нет, отчего же? – возразил отец. Они оба знают, что время пришло.

Он помолчал. Кеша почувствовал, что отец теперь даёт время успокоиться ему.

– А ты знаешь, сынок, с этими досо́чками вышла такая чепуха, что мы с мамой едва не лишились чувств, и всё благодаря тебе.

Отец неожиданно засмеялся. В ответ и Кеше стало неудержимо весело. Может, потому, что отец опять вынул носовой платок и, не торопясь продолжить повествование, вытер выступившие слёзы. Он всегда так делал, когда собирался рассказать что-нибудь по-настоящему забавное.

– Приезжаю однажды из нашего алабушевского санатория, я там электриком работал. Мама твоя в слезах, нет Кеши, пропал! Вот только что был, она лежала, слышала, как играл досо́чками. Может, минутку-другую вздремнула, а очнулась – нет сына, исчез.

Мы туда, мы сюда! В подклеть, во двор – нет Кеши. Бежать на улицу – по дворам, по соседям? Разумом вроде бы охватываем – надо, а чувство не пускает. Чувство даже против того восстаёт, что мечемся туда-сюда.

Сели рядком на кровать, мать в расстройстве, мол, не мог он, то есть ты, Кеша, выйти из избы, дескать, неподъёмная дверь для твоих маленьких сил. Невидяще уставились в полусферу, выстроенную из досо́чек , а в голове у нас мысли одна хлеще другой – маленький-то маленький, а вдруг доступно ему открывать и закрывать запоры? Тогда не сидеть надо, а бежать по дворам, по соседям. Спасать ребёнка, как бы не упал в какой смертоносный колодец. В общем, изнутри подмывает – сил нет. Но и чувство охладилось и отвердело, как сталь. Норовлю подняться, а ноги не слушаются.