Звонкий ветер странствий

– Это верно, про покойников-то! – скупо улыбнувшись, поддержал его Ромодановский. – Им-то, точно, уже ничем не помочь. Сколь ни старайся… Короче, я так рассудил, Александр Данилович. Если Брюс узнает, что ты безвозвратно и окончательно погиб, то, наверняка, станет гораздо сговорчивей… Что усмехаешься? Прав я? Одно только плохо, что поздновато я додумался про это. Старость всё, мать её… Ладно, разыграли мы ситуацию – по этим, как иноземцы говорят – по нотам. Объявили Якову, так, между делом, что ты, Данилыч погиб. Ну, при штурме всё того же шведского Нотебурга. Мысли-то мои были просты и бесхитростны: нет тебя больше, следовательно, и Брюсу нечего опасаться – вскрытия ответной тайны… Как бы так я рассуждал. Чего заулыбался-то, бродяга? Одобряешь? Правильно, что одобряешь… Тут-то, вот, всё и сложилось в единую картинку, как ты сам любишь говорить… Брюс, надо ему отдать должное, сперва не поверил. Но мы на восточном подмосковном кладбище выстроили твою могилку, Данилыч. Ты, уж, извини! Так было надо… Настоящую такую могилку, славную, с памятной табличкой и мраморным памятником: кавалер знатный в воинской треуголке, с бронзовой шпагой в ножнах – на левом боку… А ещё молоденькую дворянку нашли одну, которая здорово похожа на твою жену, прекрасную Светлейшую княгиню Александру Ивановну. Ростом, стройностью, фигурой, волосами пышными да серебристыми… Яков-то к этому времени и слухом сделался слаб, да и зрение его единственного глаза ухудшилось. Всё и прокатило – как по маслу. Встретился Брюс – около твоей, Данилыч, могилы – с твоей же безутешной «вдовой», ну, и поверил… А после этого рассказал про всё, что знал, более ничего уже не опасаясь. Главным образом, про фосфорные спички и про подлого французского доктора. Сразу же взяли и достославного господина Карла Жабо, вздёрнули на дыбу… Сознался он во всём, конечно же. Причём, почти сразу. Как ты подговорил его – ещё в далёком 1995-ом году – государя коварно обмануть… Когда об этом доложили Петру Алексеевичу… Тебе про это лучше и не знать, охранитель! Даже я – по этому поводу – лишился любимого переднего зуба. Да, и поделом: не досмотрел в своё время… Очень, уж, государь убивался и сожалел. Не, это я не про тебя, Данилыч, а про русских баб и девок, которые – по твоей гадкой милости – прошли мимо государевой постели… На этом следствие и закончилось. В горячке Пётр Алексеевич повелел – отрубить всем подлым ворогам головы. Это я про Брюса[6], Карла Жабо и араба Аль-кашара. Отрубили, понятное дело, чего уж… Теперь по твоей мерзкой персоне. Сперва и тебя государь хотел казнить: четвертовать, предварительно оскопив, ободрав кожу и выколов глаза. А жену твою, прекрасную княгиню Александру, отдать на солдатскую жаркую потеху… А потом, вдруг, царь передумал. Может, просто пожалел тебя, а, может, и не просто… Короче. Вот тебе, господин бывший генерал-губернатор Ингрии, Карелии и Эстляндии, письмо от государя, – протянул обычный тёмно-коричневый конверт. – Прочти. Только торопись, охранитель. Время пошло. Тебе уже отплывать скоро. Ничего сейчас не спрашивай, в Указе, который я вскоре оглашу, всё будет сказано. Да и в письме царском, чаю, также…

Когда Пётр бывал трезвым, то буквы в документах, начертанных его рукой, беспорядочно «плясали» в разные стороны. В крепком же подпитии царский почерк становился косым и убористым. А вот будучи смертельно пьяным, государь – неожиданно для всех – превращался в искуснейшего каллиграфа.

«Судя по всему, Пётр Алексеевич начинал писать это послание абсолютно трезвым, а заканчивал, уже пребывая в полноценном и крепком пьяном бреду», – отметил внутренний голос.

«Не ждал я от тебя, Алексашка, такого гадкого обмана!», – писал царь. – «От всех ждал, но, чтобы от тебя… Мерзавец ты законченный! Пожалел для законного государя – жены своей… Тьфу! Что, убыло бы от неё? А скольких утех сладостных я был лишён по твоей подлой милости? Никогда не прощу! Никогда! Злыдень ты первейший… Да, ещё, по поводу золотишка. Ха-ха-ха! Если басурман Аль-кашар не соврал, и ты послан к нам из Будущего, то для тебя это – дела пустяшные…».

«Вот они – Властители! Нельзя им верить! Никогда нельзя!», – от души возмутился памятливый внутренний голос. – «Сколько раз тебе, братец, Пётр клялся в братской дружбе? Мол: – «Я твой, Алексашка, вечный должник, век не забуду…». И перед Санькой нашей неоднократно рассыпался в благодарности жаркой и бесконечной. А теперь, вот, получите и распишитесь… Да, коротка ты, память царская! Хорошо ещё, что казнить не надумал. С него сталось бы…».

– Ну, охранитель, всё прочёл? – вкрадчиво и недобро спросил Ромодановский. – Тогда пойдём к остальным, я зачитаю Указ государев…

К причалу, тем временем, уже подошли женщины, облачённые в совершенно невероятные праздничные платья, нестерпимо сверкая драгоценными каменьями многочисленных золотых украшений, а дети удивлённо и восторженно разглядывали неподвижно замерзших у кромки воды солдат Московского полка.