Звонкое чудо

Дядя-то, надо сказать, любил музыку, состоял регентом хора, играл на скрипке и даже выступал на любительских концертах. И еще знали его увлечение: отлично разбирался в фарфоре — да не только российском, но и иностранном. Фабричные марки не в книжках разыскивал, а в памяти держал. Разбуди его среди ночи, покажи, какую ни на есть марку, он те тут же отбарабанит: и какая фабрика и какой страны. И по росписи считали его в полную меру знатоком.

Вот он-то и зазвал Ваню на спектакль. Заезжие артисты представляли водевиль: «Хоть умри, а найди жениха». По примеру гостей и Ванин дядя вместе с учителем и приказчиками из белой конторы — сортировочной по-нынешнему, — устроили свой театр. Ставили они «Бедность не порок» Островского и дали молодому красочному мастеру роль ряженого козла, из тех, что пришли в дом купца Торцова. Вот тут в Ване талант и открылся. Сыграл парень чудодейственно, и в новой постановке ему тоже место нашлось.

С тех пор и пошло, и пошло. Стал Ваня делить время и любовь между красочным делом и рабочим театром.

Управляющий сразу невзлюбил фабричных артистов. Что, говорит, это за блажь такая: театры устраивать. Рабочий обязан думать только про то, как лучше работать. А развлечься захотел — купи косушку.

Ну и допекает, как может, — не мытьем, так катаньем: то прикажет не давать ключей от сарая, где репетиции проводили, то еще какую-нибудь пакость учинит. Он бы и начисто запретил кружок, да ему учитель намек сделал:

— Возбранишь — я тя в газете пропишу. На всю губернию ославлю.

Ты учти, что время то было после девятьсот пятого года.

Жук на слабого руку подымет, а перед сильным смолчит. Но надумал все же: подослал к любителям табельщика, его все Федя-квас звали. Тоже копеечная душа: ему хозяин или управляющий только «а» скажи, так он им на коленях всю азбуку пропоет.

— Поди к этим любителям, — распорядился Жук, — и доноси мне, о чем они говорят и что осуждают.

Федя-квас лисой и подластился: люблю, мол, святое искусство. А до той поры он только квас с похмелья любил, за то и прозвище получил.

Сдуру-то мы его и приняли. Что я тебе сейчас объясню, — уж потом открылось.

Немного времени спустя вызвал управляющий Ваню.

— Солидная, — говорит, — у тебя должность, Иван. Тебе бы верой-правдой служить хозяину, в ножки ему кланяться, что тебя, недоростыша, на такое место допустили, а ты с рабочими дружбу завел. Ну к чему это? Я ведь наслышан, о чем вы после своих репетиций пустословите.

Понимал Ваня, за что его Жук точит: рабочие между собой шушукались, что штрафами их донимают, а в хозяйской лавке втридорога дерут за харчи. Когда к делу пришлось, и Ваня свое слово добавил, — изобразил хозяйского сына. Это тоже фигура была, о ней сказать следует. Ездил молодой хозяин по заграницам и привозил оттуда разные образцы для фабрики. Добро бы еще хорошее что усмотрел в Парижах да Берлинах. А то такой шелухи натащит, что образцовые мастера диву даются. Что ни чашка с блюдцем, по-нашему парочка, то дешевка: золота много, в глаза сияние бьет, а ни мастерства, ни смысла. Наши бы на русский манер во сто раз занятнее расписали. Ну вот, насчет этого хозяйского сына и прошелся Ваня непочтительно и насмешливо: корчит-де из себя великого знатока, а видят все большой руки дурня. Артист, он и простые слова так представит, что, смеясь, бока надсадишь, а хозяйский сын важничал у всех на виду.

Но правду говорят: иной смех плачем оборачивается. Так и тут.

— Ты смотри, брось эту манеру, — пригрозил Жук. — Ишь что вздумал: пакости про молодого хозяина складывать?! Или невдомек, что придет время и сам он хозяином будет? Что с тобой станется? Бреди тогда куда глаза глядят, ни на одну фабрику тебя не возьмут!

Ваня кружка не бросил. Роль ему очень привлекательную дали: играть господина де Пурсоньяка в комедии французского автора Мольера. Однако язык он все же стал придерживать: мать его упросила, — боялась, как бы на старости лет с сумой под окна не пойти. А Федю-кваса после того случая рабочие выгнали из артистов-любителей, да еще «темную» пообещали устроить: не фискаль.

Знал Жук, что заменить Ваню на фабрике некем, и парня не донимал. Предупредил, мол, и ладно: умному намек, глупому палка. Но с наградными все же поприжал. К рождеству или пасхе всем смотрителям и мастерам шли наградные. А после того памятного разговора с Жуком Ване стала перепадать самая малость. Ну да он парень не жадный, — не к выгоде, а к радости жизни стремился.

Отменно сыграл Ванюшка своего Пурсоньяка. Таким дурошлепом изобразил французского барина, что все фабричные покатывались со смеху. Уж так все были довольны, когда сметливые помощники жениха отвадили Пурсоньяка от дома невесты и отбили всякую охоту жениться. Вокруг пальца обвели чванливого хвастуна.

С тех пор пошла у нас в народе поговорка. Коли неудобно кого-нибудь обзывать пустомелей или бахвалом, так давали намек:

— Эх ты, Пурсоньяк!

Кому непонятно — тот глазами моргает, а остальные в смех.

И вот, мало ли, много ли времени прошло, изволил пожаловать к нам из города на фабрику хозяйский сынок, тот самый, которого Ваня высмеивал.