Звонкое чудо

— Где теперь рядиться, коли в долгу по уши. Берешь, что дают, а положат, что хотят.

И в лес отправлялись — тоже как обычно — на месяц. Для коней приготовлен сена воз и куль овса — без овса она бревна не потянет. Перед отъездом мужиков мать заводила ржаное тесто, сворачивала кольца, заваривала кипятком, пекла вкусные калачи, которые не скоро черствели. Мешки с калачами прятали в глубь воза, в сено — туда, где лежали крупа и «сущик» — насушенные еще летом окуньки с ершами. В передок саней умащивали топоры и пилу и ставили корзины со снедью на дорогу. Там рыбники — ржаные пироги с сигами своей ловли. Путь не близкий — верст шестьдесят-семьдесят.

Отец вспоминал, что долгая дорога не казалась ребятам тоскливой: они зимний лес любили. В том лесу всегда увидишь и услышишь занятное. То тетерка с ветки слетит, то раньше всех удастся заметить стежку волчьего следа, то отец от нечего делать расскажет, как безоружный встретился с медведем один на один, отругал Михаил Иваныча, тот поворчал, поплевался и разошлись каждый в свою сторону.

Об одном горевал тогда мой отец: пала у них лошадь, а это не просто горе, а беда. В лес шел он работать с дядей, а как вернется в деревню — не миновать кабалы: отправят в Питер учиться какому-нибудь ремеслу, — без лошади парень дома — обуза, лишний рот.

Все сверстники знали: это — гиблое дело, если в ученье. Им такие страхи рассказывали про тогдашние питерские порядки, что они даже думать о столице боялись.

Мужики-лесорубы — народ тертый, бывали и в кольях и мяльях. Чуть ли не каждый захватил бутылку водки — не себе, а десятнику, по прозванью Крикун.

Рассуждали расчетливо:

— Старого беса не улестишь, так он отведет плохую делянку, намаешься бревна из оврага таскать да с гор волочить.

Возле своей пасеки, на поляне, раскидали снег, добрались до брусничных листьев. Сухостой на маюшку рубили в три топора. Если считать яму, то высотой избушка аршина в полтора, — встать не встанешь, заполз и либо лежи на нарах, либо сиди на земле. Из камней сложили печь без трубы, — дым выходил через дыру в крыше. С вечера в маюшке парно, к утру — мороз.

Узнали: Крикун загодя заклеймил деревья, хорошо бы до свету съездить раза два.

Недосыпали, недоедали, из последних сил тянулись, только бы лишнюю возку сделать, лишние копейки заработать.

Крикун приходил и, найдя неубранную вершину, начинал орать:

— А ну, бездельники: права ножка, лева ножка, подымай понемножку!

И в свою книжицу записывал тоже вроде «долгуша»: за любую промашку — вычет.

Как перед рассветом или в сумерки увидишь порок на дереве? Привезешь на нижнюю биржу, а там карантинный десятник еще лютее Крикуна. У него глаз наметанный и к лесорубам беспощадный. То «ветреница» — трещинка от мороза — у ели попадется, то «серницы» — смоляные ядрышки — карантинный разыщет, то «табачный сук». А сколько еще статей-ловушек приготовлено?! И от каждой — выгода десятнику.

Измученные, обессиленные, лесорубы затемно возвращались в маюшку. Надо сварить «рокку» — похлебку из сущика, заправленную мукой, и натаять снегу для чая.

Короткая ночь отдана сну. Отцу казалось, что он только-только задремал, склонив голову на пахучие сосновые лапы, а дядя будит:

— Вставай, Андрейко.

Выползают из маюшки: пока варится каша, надо готовить коня.

И так тридцать дней, без отдыха, без праздника, без радости, без песни и сказки, с тяжелым трудом от зари до зари и с ночным забытьем, с невеселыми думами о родном доме и ужасом перед отъездом «в ученье».

Собрались в обратный путь. В тряпице — заработанные деньги: пай. У дяди и двоюродного братана три пая. Третий — на лошадь. Здесь она идет наравне с человеком. Вернее, человек приравнен к лошади.

Добрались до родной деревни, а там — плач.

Отцов дядя спросил:

— Что тут у вас?

— За мальчиками приехали.

Много потом и повидал и испытал отец, а про ту минуту рассказывал: сердце остановилось. Ведь это и за ним, выходит, приехали.

Отец соскочил с саней, пошел рядом, то оглянется на избу, где бабы голосили, то свой дом ищет — ведь там и батя и мать, — может, порушили кабалу, отстояли его, не отдадут чужим людям в Питер.

Дома услышал разговор.

— С Андрейкой-то у тебя все, что ли, слажено? — спросил дядя.

— Все, понимаешь.

— И задаток взял?

— Пять рубликов. Пять.

Вроде бы дед-то мой, отцов отец, оправдывался, — говорил жалобно.

Вспомнилось отцу: поздней осенью, когда пала лошадь, пришел, будто подстерег беду, какой-то заезжий человек. Сел за стол, пил чай и соблазнял:

— У тебя, вишь, сколько ртов. Чем кормить будешь? Роккой? А муки где возьмешь? В долг, поди, уж все, что мог, за брал?

— Забрал.

— И под лесную зиму и под сплавную весну?

— Подо все.

Гость продолжал вкрадчиво:

— А чем плохо старшему дать в руки ремесло? Отправь в Питер в ученики. Поработает лет десять в овощной лавке или в мучном лабазе. А то вот у меня есть заказы из москательной и фарфоровой торговли. Чашечки беленькие, звенят как серебро. Чудо из чудес! Красота! К делу пристроится, тебе же еще деньги высылать станет.