Звонкое чудо

Посидели молча: Разумову не до разговоров, а Вострецов измором берет. Потом Матвей Кириллович вытащил из футляра флейту и принялся наигрывать — не какие-нибудь там вальсы или мелодии, а самые что ни на есть тягучие гаммы.

Филя сидит, улыбается, будто подобная музыка для него первейшая радость.

Еще посидели вот так с полчасика. А ты подумай-ко, — в подобном-то положении старику полчаса ни на что тратить!

На столе — самовар, его Татьяна, ковыляя, поставила, перед Филей давным-давно чай в граненом стакане остыл, — парень к нему и не притрагивался.

Разумов поинтересовался:

— Может, у тебя, Филя, ко мне какой-нибудь насущный вопрос имеется, так я с полным расположением.

Другими словами, вроде бы иносказательно, выкладывай, мол, свое дело, да тоже и честь знай: выпей чай, заворачивай оглобли.

А Федя с прежним простодушием объясняет мастеру-секретчику, которого никак не хочет представлять иначе, как своим будущим тестем.

— Есть такой насущный вопрос, — говорит. — Непреоборимая тоска овладела мной, Матвей Кириллович, после нашего последнего безрадостного разговора, и решил я зайти и спросить вас, имея в виду одну надежду: скажите, а кабы я владел каким-нибудь драгоценным секретом, вроде того, как вы по золочению у нас первый дока, — выдали бы вы за меня свою дочь — Татьяну?

На стенке возле Матвея Кирилловича старинные часы с кукушкой. В этот самый момент выскочила из дупла птичка-невеличка и прокуковала три раза. Ох, беда-бедища! Три часа пополудни, а через час надо чашечки в муфельную печь нести. С последней чашкой работы еще от силы на полчаса, а где их возьмешь, если этот настырный парень прибрел сюда и донимает вопросами?! Чтобы отделаться, отвечает старик:

— Кабы да кабы! Кабы нос до неба рос, так я бы знал, что в раю делается. Но уж коли хочешь знать, скажу: был бы у тебя секрет, и делу конец — хоть сейчас под венец.

Филя улыбнулся, будто того и дал. С места не двигается, беседу ведет дальше:

— Тогда обсудим вопрос…

Вот он как время-то тянул.

Матвей Кириллович косится на бумажный колпак, под которым последняя чашечка спрятана, и сахарным голосом отзывается:

— Милый Филя, этот вопрос, как орех с кулак, его попросту не расколешь и не съешь.

— А какие тут средства требуются?

Ишь — один другого перехитрить ладят. Будто в поддавки играют, на нужные ответы наталкивают, а сами, как два Чапаева, свой стратегический план имеют. Ну-ко, кто верх возьмет: себялюбивый старик — отец с опытом и разумом или парень-вострец, комсомольский вожак, которому любовь разные хитрости подсказывает?

Засмеялся Матвей Кириллович:

— Полагаю, четвертинка требуется!

И так ему весело стало, что перехитрил, мол, я тебя, паренек — желтый рот: сейчас выяснится, что в доме водки нет и придется, хочешь не хочешь, отправляться за четвертинкой. И тебе, не кому другому. Это уж по обычаю и без обиды: молодой должен услужить. А за самогоном идти — не ближний свет, — чуть не через весь поселок. Тем временем, мол, я свою секретную работу и закончу, и ничего-то ты не увидишь.

Филя, как бравый военный, отвечает:

— Слушаюсь. Будет исполнено.

И за дверь.

Разумов все посмеивается. Из-под бумажного колпака чашечку достает, твореное золото расправляет, кисточку на свет смотрит — тонка ли?

Только он все это свое устройство выставил да наладил — дверь настежь, и на пороге Филя с четвертинкой в руке.

— Ваше, — говорит, — приказание выполнено!

У Разумова и глаза на лоб. Руки затряслись и снова все прячет: чашечку, золото, пузырьки да кисточки.

Отошел малость Матвей Кириллович и с похвалой отзывается:

— Востер ты, парень. Или у тебя четвертинки под окном, как лопухи, растут?

Филя улыбается: дескать — рад, что угодил.

Но Матвей Кириллович огорчился:

— Вот ведь незадача. Я — человек немолодой, у меня такая привычка: ничем так не люблю закусывать, как моченым горохом.

И будто позабыл, что Татьяна ногу подвернула, обращается к ней:

— Дочка, сбегай к Ульяне, возьми гороху.

А Филе объяснил:

— Ульяна уж так умело горох готовит!

Татьяна стонет:

— Ой, ноженька, двинуться не могу.

— И верно! — будто тут только и сообразил старик. — Видишь, какое огорчение: Танюшка ногу повредили. Некрасиво гостя беспокоить: водка — мужское дело, а вот закуска…

И будто даже в смущении…

А Филя живо так:

— Закусочки? Гороха моченого?

— Ульянинского! — уточнил Разумов.

— Ульянинского, — согласился Филя.

И за дверь.

И опять Разумов посмеивается да из-под бумажного колпака недозолоченную чашечку достает, твореное золото расправляет, кисточку на свет смотрит — тонка ли?

Только он — в который уже это раз? — свое устройство разложил да подготовил, — дверь настежь, и на пороге Филя. В обеих руках тарелки, и не какие-нибудь, а ульянинские, с голубой каемочкой, — слава богу Разумов их знает.

Филя стоит как вкопанный.

— Ваше, — говорит, — приказание выполнено: в этой тарелке ульянинский моченый горох. А в этой — соленые огурцы, Ульяна сказала, что вы их также обожаете.