Зыбучие пески

Мы живем в новом доме на отдельном участке, окруженном столетними виллами, и притворяемся, что всегда здесь жили. Когда я впервые его увидела, я подумала, что нужны 3D-очки, чтобы увидеть, как тут все выглядит по-настоящему. Когда мы переехали, в прихожей был миниатюрный фонтан. Он булькал пару недель, прежде чем пришли польские рабочие, демонтировали фонтан и переложили весь пол в прихожей. Папа сказал, что тот, кто построил дом, работает в «клубной индустрии», и он из тех музыкантов, «что не умеют играть ни на одном инструменте и не умеют писать ни слова, ни музыку».

«Музыкант» расширил подъезд к дому, чтобы можно было припарковать «Хаммер» у входа, но не подумал о том, чтобы была возможность развернуться. «Видимо, именно поэтому они и не жили тут ни одного дня, – говорил папа, – В Америке, при сдаче на права, не нужно уметь сдавать назад». Папа обожал эту историю и рассказывал ее миллион раз и каждый раз смеялся как ребенок. Он видел в этом доказательство того, что он еще не самый нелепый из нуворишей. Или просто завидовал, потому что сам никогда бы не решился купить «Хаммер». Папа хотел быть крутым – носить футболку под пиджак и ботинки на босу ногу, как «музыканты» или «айти-миллионеры» и открыто признаваться, что обожает сериалы из восьмидесятых, снятые в Майами. Но еще он боится простудиться, потому что это может помешать подготовке к марафону. Он носит носки до колен из мериносовой шерсти с серебряной нитью (против запаха пота) даже под костюмными брюками.

Раз в неделю по пятницам после обеда он снимает галстук и вешает на ручку кресла. Остаток дня работает без галстука. Вот и вся крутизна, на которую он способен.

Навещать меня запрещено. Папа с мамой не могут приходить. Преимущество номер четыре.

Я встаю и в четвертый раз нажимаю кнопку звонка. Я держу палец на кнопке пять секунд, считаю про себя, чтобы не струсить и не убрать палец раньше. Одно пиво, два пива, три пива, как бабушка считала время между ударом молнии и раскатом грома в грозу. Я не слышу звонка, но знаю, что надзиратели его слышат. И довольно громко. Наверняка раздражает до черта. Но я не больна, и изобразить болезнь мне не удастся, так что другого выхода, как начать сборы у меня нет.

Суссе обещала вчера вечером, что я смогу принять душ первой. До завтрака. «Сразу как проснешься», – сказала она. Различать утро и ночь я уже научилась. На часах должно быть около пяти. Возможно, удастся убедить надзирателя, что это не слишком рано.

Сандер заверил меня, что сегодня ничего особо важного не будет. Обвинение закончит представлять письменные улики. Это заняло больше времени, чем они рассчитывали, и процесс затягивается. Когда они закончат, начнет свою речь Сандер. Но мне надо просто сидеть и слушать, и закончится заседание раньше, потому что судьи (и адвокаты тоже), предпочитают проводить вечер пятницы дома с семьей. И в выходные мне не нужно будет ничего делать, только отдыхать и спать, не слушая Зови-меня-Лену и не видя рожи Блина.

Так что лучше притвориться больной, когда закончится изложение обстоятельств дела.

Потому что тогда настанет мой черед рассказывать свою версию. В понедельник или во вторник, в зависимости от того, сколько мы успеем сегодня. Я буду сидеть на обычном месте, сказал Сандер, в этом суде нет особой кабинки для свидетелей. Клясться на Библии мне тоже не придется, сказал он. Он будет задавать вопросы, которые мы репетировали миллион раз, и я буду отвечать прямо в микрофон. Все сказанное будет записано. Все, кто пришел на меня поглазеть, услышат мою речь.

Надзиратели обычно не торопятся на зов заключенных, но сегодня это просто катастрофа. Я снова нажимаю на звонок. Три коротких нажатия, хотя я знаю, как их это бесит. Может, надзиратель спит? Может, на часах еще нет пяти? Может, еще только четыре? Или три? Если три, душ принять мне не позволят. Да еще от злости заставят принимать последней.

Если я заболею, заседание отложат. Может, все-таки стоит заболеть? Правда никто не сделает мне тосты с джемом. Я не хочу все выходные думать о том, что, как только они закончатся, мне придется выступать в суде. Но я не знаю, как изобразить болезнь. Одну с градусником в камере меня не оставят. Испугаются, что я разгрызу градусник и проглочу ртуть, чтобы покончить с собой. Девушка из соседней камеры пару недель назад проглотила ручку. Ее забрала «скорая». В коридоре царил настоящий хаос. Это поняли даже мы, сидящие за закрытыми дверями. Я вынудила Суссе рассказать, что случилось. Она была в состоянии шока и все рассказала.

Первые недели в следственном изоляторе меня держали под постоянным наблюдением, боясь, что я покончу с собой. Время от времени надзиратели заходили в камеру и спрашивали, как я. Принося обед и забирая посуду, они внимательно разглядывали меня. Не давали вздохнуть свободно. Сутки напролет заходили ко мне без стука. Дребезжали ключами, открывали дверь, сверлили меня взглядом, закрывали.