— А может быть, начнем жить? Рембо написал, что настоящей жизни нет: мы живем не в том мире.

— Не знаю. Очень красиво, прекрасно — но не знаю.

— Не все сразу, Вова. Ребенок, выйдя на волю из утробы матери, первые недели все видит перевернутым. Потому что там он сидел кверху ножками.

Александра была права: опыт предыдущей жизни, то, к чему привык, чему научили, — заполнял сознание.

У него был период замечательной способности, утерянной позднее, жить в потоке чувств, образов, имеющих цвет, запах и звуковую окраску, — бесчисленного множества слов, словосочетаний. Пульсирующий океан метафор и рифм наполнял его. Все это бурлило и выливалось изнутри, из самой души.

Напряженные раздумья терзали сердце. Порой, ощущалась настоящая физическая боль. Неприемлемы были для него те, кто решил развлекаться и делать карьеру, — сам он мог лишь искать и мучиться.

Но из детства сохранялась любовь к радости жизни, к веселому общению, смеху, шутке.

16

Райнхард Файге — студент немец — сидел у окна электрички, напротив Володи.

Его голубые, невинные глаза взрослого ребенка смотрели по сторонам с неослабевающим интересом. Жирные щеки не вызывали брезгливого чувства, как это было в начале знакомства. За полгода Райнхард вполне прилично освоил русский язык.

Рядом с ним поместился Надарий Гордуладзе, опальный грузин, ставший тише воды. Второкурсник механик. Злобный враг Пеликана, когда-то угрожавший и Володе после танцев — хотел увести Маришку.

Его не исключили из института. Объявили строгий выговор с последним предупреждением.

А рядом с Володей сидела девушка, его однокурсница, но из другой группы — Инна, невзрачная зубрилка и дурочка. Она и Володя побывали в Москве на лабораторных занятиях: основное здание института находилось в Москве. В Голицыно учились только первые два курса.

Теперь все четверо уезжали с Белорусского вокзала — чужие, если не чуждые, друг другу — поистине чудом объединились в одну компанию.

Вагон дернулся, платформа медленно поплыла назад.

В соседнем отсеке мужчина стучал ладонью по стеклу и кричал в открытое верхнее окно:

— Быстрее!.. Быстрее сдачу!..

Мороженщица на платформе на покупателя не смотрела, намеренно медленно считала деньги.

— Ах, провались ты!.. Ах, чтоб тебя!..

Ее уж не видно стало.

— Не отдала! ах, чтоб тебя!..

Он сжимал в руке пачку пломбира.

— Сколько дали? — спросил Володя.

— Да тридцатку я ей отдал!.. Сволочь!.. Видишь, как она, — «не успела»…

— Да-а… Сперва надо сдачу взять. А после платить, — сказал Володя.

— Да кто же даст? — удивился мужчина.

— Сволочь! — повторил Райнхард. — Не отдала!.. Сука!

Инна покраснела и завертелась, как на иголках, словно хотела встать и уйти на другое место.

— А ты не смущайся, — сказал Надарий. — Он не понимает, чего говорит.

Мужчина с мороженым вдруг перегнулся к Надарию через спинку скамьи:

— Я тебя знаю. Как пить дать — ты приходил еще с одним в Вязёмы к моему пацану.

— Нет, дядя, вы меня с кем-то перепутали.

— Нет, нет, нет. Я по глазам и бровям запомнил. Конешное дело — ты, джигит. Я даже слышал, честь честью, о чем разговор был. Я почему запомнил? — у меня свояка Петром зовут. И вы о Петре толковали. Апостолы Петр и Павел, небось легко запомнить. А я почему еще не спутаю с Павлом, потому что у меня свояк есть, Петр. Я и запомнил. Небось. Не дурее других…

— Не знаю никакого Павла! — покраснев еще сильнее, чем Инна, заерзал Надарий на скамье; сузившимися глазами, налитыми красной влагой, быстро забегал, переводя взгляд на Володю, на Инну, на болтливого мужика, которому послал мысленно тысячу проклятий.

— Не Павла — Петра, — твердо сказал мужчина. — Пацаны вязёмовские сильно довольные. Большие деньги на дороге не валяются.

— Да не знаю никакого Петра, никакого Павла!.. — почти на крик, с перекошенным лицом выпалил Надарий. — Не знаю, говорю вам!..

Володя так и понял, что, несмотря на внезапную растерянность, тот хитрит, пытается отвести внимание от имени Петр. Он почти воочию ощутил его страх, смятение, и почувствовал, что именно он, в первую очередь, внушает ему страх.

Обостренная деликатность отняла у Володи всякую решительность: он боялся посмотреть Надарию в лицо; мышцы шеи сделались неповоротливыми, затруднилось дыхание.

Но упоминание больших денег подтолкнуло его спросить у мужчины:

— Какие деньги?

Так получилось, что вопрос его можно было одинаково отнести и к мужчине, и к Надарию. Последний втянул голову в плечи, как от удара по темени, во взгляде появилось что-то затравленное.

— Мне не докладывали, сколько там точно… — ответил мужчина, он, кажется, заподозрил неладное.

— Да нет, — сказал Володя, — не про сколько я спрашиваю. За что?

Мужчина, который, оказалось, великолепно умел владеть собой, легко проигнорировал вопрос Володи.

Он пристально вгляделся в Надария, словно ожидая от него знака, что говорить и как вести себя. Все-таки он должен был считать Надария своим союзником, коль скоро от него переходили «большие деньги» к его сродственникам.

«Кацо, похоже, составил заговор, подумал Володя. Преступление против нас, против Пеликана?

И этот мужик из Вязём…

Я должен их расколоть».