Обычно ездили без билета, полагаясь на авось. Если же случалось напасть на контролера, либо удавалось его уговорить, чтобы отпустил, либо в милиции, услыхав адрес студенческого общежития, выписывали квитанцию на штраф, но, за редким исключением, этим ограничивалось.

Некоторые удальцы скапливали по десять-двенадцать штрафных квитанций, накалывая их на гвоздик.

Единственный курьезный случай, когда пришли описывать по суду имущество злостного неплательщика, закончился поражением судебных исполнителей. Кровать, постельное белье и многое другое считалось государственной собственностью и не могло быть арестовано. Ответственные лица от общежития указали судейским на чемодан в углу комнаты, закрытый на висячий замок.

Требовалось описать содержимое чемодана при свидетелях. Но ключа не было. Нарушителя тоже не могли найти.

Наконец, ключ отыскался, и громадный амбарный замок со скрежетом и лязгом был открыт и снят. Судейский откинул крышку чемодана. Пошатнулся, зажал пальцами нос и с проклятиями выскочил из комнаты как от чумы.

Ужасающий, удушливый, рвотный запах распространился в воздухе. Чемодан оказался доверху набит старыми, грязными, протухшими носками, которые несколько дней собирали по мужскому общежитию.

После этого случая судейские в общежитии не появлялись.

17

Контролер приближался.

Володя полностью погрузился в чтение, не замечая никого вокруг.

Лишь когда его соседи засуетились, передавая контролеру билеты, Володя хмуро посмотрел на него, отрываясь от книги, вскользь, небрежным взглядом, — полез в карман и протянул ему билет, снова глядя в книгу и не интересуясь дальнейшим.

Контролер взял его билет в руки. Но смотрел дальше, вперед по движению, следующим был Райнхард, вызвавший подозрение, а затем Инна, которая не умела скрыть нервозности. Контролер щелкнул компостером, пробил билет и вернул Володе, с жадностью хватая и впиваясь взглядом в билет Райнхарда.

Внимательно проверил его, пробил компостером и вернул.

То же самое с Инной.

Перешел к следующему отсеку.

Володя продолжал сидеть молча и отстраненно. Он был чужой среди чужих. Пока контролер был недалеко, нельзя было переменить положение.

Инна запищала от восторга.

— У тебя был еще один билет?.. Если это старый билет, ты — герой!..

Самое обидное и непоправимое для Володи совершилось то, что на предпоследней станции — перед Голицыно были Малые Вяземы — сошел мужчина, имевший сообщить ему нечто чрезвычайно важное. Ни имени, ни адреса он не знал.

Володя подумал, что Надарий мог бы побежать за контролером и заложить его, безбилетника. Но кацо мрачно и неподвижно смотрел в окно.

Вспоминая его злобную выходку в защиту вождя, Володя подумал, нет, Юрке Малинину ничего не расскажу: хватит одного раза.

Использовав связи, родители Малинина сумели заменить ему исключение из института на выговор.

Он явился из больницы бледный, с остриженной головой, такой же как и раньше — решительный, немногословный. Независимый.

Никому не показал шрам на макушке, там, где зашивали ему голову. Зла ни на кого не держал. На память не жаловался, голова, по его словам, не болела.

Поселился вместе с Толиком Сухаревым в комнате на первом этаже на шесть человек.

Круглый из Ухты также отделался выговором. И только наказанный им бандюга, разбивший Юрке Малинину голову чайником, был исключен бесповоротно.

В Голицыно, когда вышли на платформу, Райнхард подошел к Володе и схватил его руку громадными своими, пухлыми лапищами:

— Спасибо! Я — твой друг! Спасибо! Очень большое! Я никогда не буду забыть!..

— Ладно, ладно… — смущенно отмахнулся Володя, недоумевая, какая может быть польза от немца.

18

— Чего с рукой стало? Покажи.

— Все нормально. Хотели отрезать, — Володя рассмеялся, — но опосля передумали.

— В общем, прижилось? — сказал Малинин. — Конечно, гангрена левой руки — верная смерть.

«Рубец любви», так про себя окрестил Володя. Но удержался, никому не сказал, замкнул дурацкое откровенничанье — натерпевшись в прошлом, решил быть умнее. Сдержанней. Дозрел, наконец.

Остряк Малинин — в те дни, в конце осени — «Ты раненый, ты с раной, ты сраный…» — отнюдь не обидно, просто шутка, глупость.

Гораздо хуже, если случалось наткнуться на насмешку в ответ на свои излияния.

— Ты теперь, — сказал Сухарев, — каратэ займись. Вовка Литов — смертельный удар левой. Человек со шрамом.

— Я когда приехал к себе в поликлинику в Москву, хирург размотал, посмотрел… и чуть не прибил меня. В прямом смысле… Ох, и больно, когда разматывал. Все слиплось. Эта дура в Перхушково велела, чтобы не разбинтовывать как можно дольше: пусть приживется. Он никак поверить не мог, чтобы врач сказала такое… А я что? Мне велели… Рука в этом месте была черная, черно-синяя. Так он мне и не зашил. Чем-то мазал; облучение кварцем… Я плакал, когда по руке задели, — признался Володя.

— Но — лез в драку. Отчаянный… На, — Сухарев протянул ему горсть фиников, — питайся. Пусть лучше ты сожрешь, чем этим достанется, — он кивнул на пустые кровати: — стану я им давать.