Голова кружилась, полнилась туманом, неясными образами, бегущими друг за другом разрозненными мыслями, милыми тенями, в которых, присмотревшись, можно было узнать как ныне живущих, так и обитателей загробного мира. Friz, с тяжелой одышкой обращалась к нему тень, несомненно принадлежавшая отцу, который в то же самое время в синем колпаке на голове, под одеялом в накрахмаленном чистейшем пододеяльнике лежал на высоко поднятых подушках и ледяными бессильными пальцами умирающего пытался крепко сжать руку сына. «Friz, man muss zu Hause sterben». — «Ah, der Vater, das Haus dem Menschen dort, wo sein Herz».[37] И вечно вы стонете о ваших несчастных, сухим маленьким перстом грозила ему другая тень, словно наказания как такового не существует и словно Бог самым строгим образом не карал Свой народ за его грехи. Но милосердие! Палящий зной закона давно бы все сжег, если бы не изливаемое в наши сердца милосердие. Он хотел высказать все это ускользающей тени, но уста его оказались запечатаны немотой. Боже, в отчаянии взмолился он, верни мне речь живую… Речь вернулась, и он неожиданно для себя изрек: «Die seltsame Stadt».[38]

Егор обернулся.

— Што?

— Ничего, ничего, голубчик, — слабо промолвил Федор Петрович. — Я подумал, какой все-таки странный город…

— Х-хе… Странный! Я б сказал, какой странный… — Егор сплюнул, чего Федор Петрович терпеть не мог, однако на сей раз ограничился лишь горестным вздохом. — К вам народишко отчего так липнет? Да всем все равно, сдох ты аль еще жив. Вот и бредут в Мало-Казенный. Авось…

Что там далее следовало за этим «авось», неизменным спутником русской жизни, Гааз не разобрал. Каким-то чудесным образом согревшись, он задремал, и в его сознании вновь побежали смутные тени и близких, и просто знакомых ему людей, среди которых промелькнул юноша с несчастным лицом, с укором взглянувший на Федора Петровича. Всплывали иногда яркие, будто освещенные полуденным солнцем улочки Мюнстерайфеля, дома с крутыми, острыми крышами, крытыми черепицей цвета потемневшего серебра, с фасадами преимущественно белыми и наличниками окон, выкрашенными в черный или краснокирпичный цвет. В школу при Jesuitenkirche[39] бежал мальчик в новых башмаках, которые слегка жали ему ноги, но зато так славно стучали твердыми подметками по плотно подогнанной черной брусчатке мостовой. Кто он? Это я, отвечал мальчик, останавливаясь и чистым взором восхищенно разглядывая нарисованное над окнами первого этажа одного из домов райское дерево с золотыми плодами. Это ты, простучало сердце, и Федор Петрович слабо улыбнулся неясным мечтаниям мальчика, ибо знал, что ему суждено окончить школу, учиться в двух университетах, верной спутницей жизни избрать медицину, священное искусство, облегчающее человеческие страдания, а затем оставить родину и отправиться за тридевять земель, в страну другой веры, непохожих обычаев и непривычных нравов. И какая-то тайная струна его души отозвалась и затрепетала при звуках протяжных песен, какие русские поют и в радости и в горе. У этого народа, смутно думал Федор Петрович, на сердце всегда тоска. Die Trauer.[40] От нее сострадание, но от нее и жестокость; от нее доброта, но от нее же вспышки иступленной ярости; от нее страх Божий, но от нее же дерзкое пренебрежение заповедями, которые оставил нам Господь. Коляску тряхнуло, Федор Петрович открыл глаза.

— Скоро ли?

— Да вот, — со злостью пробурчал Егор, — море-окиян переплывем ежели…

Не ослабевая, лил дождь, часто и сильно стучал по верху пролетки и кожаному фартуку, укрывавшему Федора Петровича и превращавшему заднее сиденье в подобие сумрачной сырой пещеры. Лошадки осторожно вытянули их на Пречистенскую площадь, в самом деле похожую сейчас если не на море, то на огромное озеро, на берегу которого слева высилась белая громада храма Христа Спасителя.

— Ну, Осподи-Сусе, помогай! — чуть тряхнул вожжами Егор. — Полегше, милыя, полегше…