В каком из моих городов я умру?
В Женеве, где я сподобился откровения
не столько Кальвина, сколько Вергилия
и Тацита?
В Монтевидео, где Луис Мелиан Лафинур[12]

,ослепший и обременённый летами, скончался
среди документов,
готовясь написать беспристрастную
историю Уругвая, которую так никогда и не написал?
В Наре, где на японском постоялом дворе
я спал на полу и увидел во сне ужасную
фигуру Будды, которую я тронул, но никогда не
видел?
В Буэнос-Айресе, где я почти что
чужак, учитывая мои немалые годы и то,
что взяли привычку брать у меня
автографы?
В техасском Остине, где мы с матерью
осенью 1961 года открыли Америку?..
Другие узнают об этом и позабудут.
На каком языке мне придётся умереть? На
испанском, который мои предки использовали для
команд при атаке или
при игре в карты?
На английском — той Библии, которую моя
бабушка читала, стоя лицом к пустыне?
Другие узнают об этом и позабудут.
В котором часу?
В рассветных сумерках голубя, когда нет ещё
никаких тонов, или в вечерних сумерках ворона,
когда ночь упрощает и расточает видимое,
или в банальные
два часа пополудни?[13]
Другие узнают об этом и позабудут.
Эти вопросы — не от
страха, а от нетерпеливой надежды.
Они часть рокового сюжета следствий и
причин, которые никто из людей не может предсказать,
да и боги — вряд ли.

Борхеизмы

Аборт. Говорят, аборт убивает будущего Шекспира. Так ведь и Макбета.

Автографы. Я надписал столько своих книг, что в день моей смерти та, что не надписана, станет бесценной.

Ангелы. Журналисты взяли за обыкновение спрашивать: “Каково ваше послание?” Я им отвечаю, никакого послания у меня нет, послания свойственны ангелам, ангел ведь по-гречески значит посланец, а я никакой не ангел.

Бессонница. Недавно я никак не мог заснуть и стал подсчитывать количество стран. Дошёл до девятнадцатой и уснул.

Бестселлеры. В мою пору не было бестселлеров, и поэтому мы не могли предлагать себя публике. Не нашлось бы тех, кто на нас позарился бы.

Биографии. Всё это пустяшные, абсурдные упражнения. Некоторые сводятся лишь к упоминанию нового местожительства.

Блеск. Я предпочитаю быть тусклым и серым, нежели блестящим. Тем более блещущим.

Блеф. Я как-то гулял с другом и уловил, как шедший мимо парень сказал: “Борхес? Но это же чистый блеф!” Согласен, подумал я, но только блеф непреднамеренный. Я хотел поговорить с ним, но он ушёл, так что я до сих пор не знаю, блефую я или нет?

Братья Мачадо[14]. Безусловно у Антонио Мачадо есть ряд блистательных страниц, но и ряд других, где виден андалусец, который, стремясь выглядеть кастильцем, обильно использует географические названия. Я решительно склоняюсь к мнению Касиноса Ассенса[15], который считает, что Мануэль Мачадо превосходит своего брата Антонио. Разумеется, о писателе надо судить по его лучшим страницам. И я думаю, что лучшие страницы Мануэля не хуже лучших страниц Антонио. К тому же, полагаю, на оценку влияет то, что Антонио был республиканцем, а Мануэль франкистом, и мне представляется абсурдным судить о писателях по их политическим взглядам.

Будущее. Как-то во время длинных каникул, проведённых в Монтевидео, отец посоветовал мне запоминать всё, что нас окружало, потому что эти вещи будут исчезать, а я смогу потом рассказать моим детям и внукам, что я всё это видел. Он просил вглядываться в постройки, во флаги, в карты, где у каждой страны свой цвет, в мясные лавки, в церкви, в священников, в таможни, потому что всё это исчезнет, когда мир станет одинаковым и люди забудут о различиях. Пока что этот прогноз не сбылся, но, полагаю, однажды сбудется.

Буэнос-Айрес. Я всегда чувствовал, что есть в Буэнос-Айресе нечто, нравящееся мне. Он мне нравится настолько, что мне не нравится, что он нравится другим.