«Рихард замечал, что на него все чаще находит угрюмость. Обычно это случалось в дождливую осеннюю пору, когда тягуче ныла все та же точка слева под ложечкой и в голову лезли мысли о смерти. Но иногда тоска наваливалась на него и в светлые дни, полные солнечных зайчиков,зеленого шелеста деревьев и лукавого переплеска струй в фонтане за окном. А когда уж на него находило, все вокруг затягивалось глухой черной пеленой — и свет, и зелень, и плеск фонтана.

В такие дни все становилось ему противно, даже собственная музыка, равной которой, — он знал, был уверен, — не мог создать никто из живущих. И надеялся, верил всей душой, что никто из грядущих вслед тоже не сможет. То, что сделал он, было подобно созданию новой религии: в его музыке пространство превращалось во время».

Я с разбегу подумала — что за чушь? Какой Рихард? Но тут же сообразила, что это похоже скорей на прозу, чем на дневник. Неужто Гюнтер с тоски начал писать романы? С чего бы вдруг? И почему не стихи — стихи было бы естественней! Я присмотрелась к перевернутому листу и заметила в сгибе небольшой зазор, — похоже, в этом месте одна страница была вырвана. Я пролистала всю тетрадь, пока не добралась до задней обложки. В ней было нечто вроде прозрачного пластикового кармана, в который был втиснут скомканный листок, негусто исписанный обычными немецкими фразами безо всякой шифровки. Он выглядел так, будто его хотели выбросить, а потом передумали и спрятали.

Я расправила его:

«Ну вот, закончились, наконец, муки совместного заточения! Пора приступать к новым мукам — к тоске и скуке тюремного заключения. Пока оно кажется мне истинным освобождением. Надолго ли?»

Ага, значит, продолжение написано уже в тюрьме. Так что, скорей всего, это и вправду роман — в борьбе с тоской и скукой тюремного заключения. Любопытно, кто этот Рихард? Уж не Вагнер ли? Вагнер был Рихард, и его имя упоминалось на последней странице — в связи с Бакуниным и с баррикадами. Неужели роман о Вагнере и Бакунине — специально для меня!

«...Он садился за рояль, но пальцы теряли беглость и черная пелена угрюмости искажала любимые прозрачные звуки, делала их вялыми ипустыми. Тогда он звал Козиму...»

Раз Козиму, значит, точно, о Вагнере. В ранней юности я как-то купила у букиниста потрепанную биографию композитора и прочитала ее от корки до корки, назло маме, которая требовала, чтобы я немедленно унесла из дома «эту мерзость» — так ее научили в советской школе. Зато теперь я вспомнила, что вторую жену Вагнера, дочь его друга, великого пианиста Франца Листа, звали Козима, — она была на двадцать с чем-то лет моложе мужа, на тридцать сантиметров выше его ростом и пережила его на полвека, хоть всегда мечтала умереть в один день с ним.

«...Если она не являлась немедленно, он начинал сердито стучать постолу костяшками пальцев и раздражено кричать: «Козима! Козима!»

Потом замечал, как хрипло звучит его голос, пугался и умолкал.

Запыхавшись прибегала Козима, взъерошенная и несчастная, — она, как всегда, была занята с детьми или по хозяйству. У нее вечно что-нибудь выкипало или кто-нибудь плакал и не хотел принимать лекарство. Но Рихард был неумолим, он говорил: «пусть себе плачет и выкипает», и просил ее сыграть ему что-нибудь самое дорогое его сердцу, вроде хора пилигримов из «Тангейзера». Она со вздохом садилась к роялю и начинала играть. Всегда, когда на него находило, она играла из рук вон плохо, или, может, она играла хорошо, а музыка его никуда не годилась — откуда он взял, что в мире нет ему равных?

Впрочем, так оно и было — они не были ему равны, все эти еврейско-итальянские скорописцы, они не были ему равны, они были гораздо лучше!

И тогда вспоминалось все обидное, что с ним случилось за его долгую, полную горечи жизнь — как неотступные венские кредиторы гонялись за ним по всей Европе и как надменно улыбнулся ему Мендельсон, когда «Тангейзера» освистали в Париже. Но чаще всего из глубин памяти выплывали строки из недавно пересланного ему каким-то доброжелателем письма директора Берлинской оперы: «Вы, я надеюсь не ослепли настолько, чтобы не заметить провала в Байройте и провала в Лондоне, где публика толпой бежала вон из зала во время исполнения отрывков из «Кольца Нибелунгов?»

Публика бежала толпой, а толпа как бежала, публикой? Тоже мне, ценители музыки!»

После этих слов шел небольшой пробел и какой-то невнятный рисунок, — то ли чей-то профиль, то ли силуэт летящей птицы, перечеркнутый косой решеткой. Под рисунком — загибающаяся книзу размашистая черта, а под ней — тоже размашистый абзац:

«Интересно, когда они принесут мне, наконец, дневники Козимы? Что-то они стали лениться и хуже выполнять мои приказы. Может быть, стоит объявить голодовку? То-то они забегают! Кто бы мог подумать, что даже в тюрьме есть свои положительные моменты? Ведь иногда трудно понять, кто от кого больше зависит — они от меня или я от них.