Так что придется этот абзац переделать, да что-то неохота. Все-таки было бы неплохо иметь разумного собеседника, с которым хоть иногда можно было бы перекинуться парой слов, — мой сосед по камере для этого абсолютно не подходит. А еще неплохо было бы на недельку съездить в Байройт, чтобы увидеть дом Вагнера, его театр, улицы, по которым он ходил, дорожки парка, по которым он гулял.

Впрочем, я могу обойтись и без этого физического соприкосновения с камнями, истоптанными башмаками композитора. Для меня ведь важно другое — ощутить под пальцами трепет его души. А что душа эта — мелкая и подловатая, мне неважно. Какая есть, такая есть, мое дело эту душу описать.

И, неважно, что Вагнер не читал «Исповедь» Бакунина, важно, что я ее читал. Откуда бедняге было знать, что Мишель тоже опишет эпизод с гвардейцами? Ведь в те времена, когда Вагнер диктовал эти страницы Козиме, никто понятия не имел об «Исповеди» Мишеля, да и тот вряд ли ее афишировал.»

Тут опять появилось отточие и большой пробел, после которого шел уже совсем другой рассказ.

«Рихард остался в гостиной наедине с Мишелем. Они сидели на диване, намереваясь обсудить какие-то подробности предстоящего дня, как вдруг Мишель замолк на полуслове и, грузно откинувшись на спинку дивана, захрапел. Бросив на него прощальный взгляд, затуманенный непрошенной слезой, Рихард вышел из гостиной. Больше они никогда не виделись.

Когда Рихард выскользнул на затопленную повстанцами улицу, он был очень озабочен тем, как бы не приехать в Хемниц до того, как зять арестует Хюбнера и Мишеля. Нужно было не просто приехать намного позже их ареста, но вдобавок зарегистрировать этот поздний приезд в памяти надежных свидетелей, чтобы даже не возник вопрос о возможности его участия в таком грязном деле. Для этого он сразу помчался на почту и нанял на целый день хорошую коляску с кучером. Коляска с кучером стоила целое состояние, но он никогда не жалел денег на важное и первостепенное. Потом он попросил кучера въехать в тихий тупичок, расположенный в противоположной выезду на Хемниц части Фрайберга. И побежал следить за тем, как развиваются события».

То, что случилось тогда, описано слишком подробно, причем придумано все неумело, неловко, до конца не додумано и записано с прорехами, которые прямо просятся под сомнение: