В пять утра я после нескольких часов сна вскочил с постели и поспешил к дому своего зятя Вольфрама, который был в пятнадцати минутах быстрой ходьбы».

Тут Рихарду стало совсем не по себе. Зачем, спрашивается, понадобилось ему ночевать в отеле, если дом зятя, где его в волнении ожидали жена и сестра, находился всего в пятнадцати минутах быстрой ходьбы?

Видно, очень уж взбаламучена была его душа, когда писались эти строки — и тайной, которую надо было скрыть, и заботой о том, чтобы король не прознал про Кознму, а Кознма про короля. Ну что он мог поделать со своей судьбой, которая никогда его не щадила? Хоть удачи, хоть беды она всегда насылала на него скопом, так что руками не раскидать.

Но он не сдавался, старался выстоять, не рухнуть, ну, и ошибался иногда, — что тут поделаешь, все ошибаются. И исправить ничего нельзя. Несколько лет назад Козима красиво переплела два десятка копий этих воспоминаний и разослала всем друзьям и родным на хранение. Так что Боже упаси что-то переделывать — только внимание привлекать!»

А может, все не так страшно? В конце концов, Рихард сейчас человек знаменитый, прославленный, а суда над ним никогда не было и никто его не допрашивал. Он тогда всех перехитрил и в 1858 не согласился на суд, хоть за это ему было обещано разрешение вернуться в Германию. А он предпочел еще много лет оставаться бездомным скитальцем, но не позволил следователям копаться в подробностях своего участия в восстании, а главное, — в подробностях своего бегства за границу. Эту страницы он продиктовал Козиме мудро и скромно:

«Рассказывая мне про арест Хюбнера и Бакунина, зять сказал, что он очень обеспокоен моей судьбой, так как предатели-гвардейцы упоминали мое имя, утверждая, что видели меня под Фрайбергом в обществе мятежников. Зять считал, что меня спасло само Провидение, — ведь если бы я прибыл в Хемниц вместе со своими друзьями и оказался в одной гостинице с ними, меня бы наверняка тоже схватили.

При этих словах меня, словно молния, озарило воспоминание о том, как в студенческие годы я чудом избежал верной смерти во время дуэли с самым искусным фехтовальщиком нашего курса, и я на миг лишился речи от волнения. Видя мое состояние, зять внял мольбам моей обезумевшей от страха жены и согласился ночью вывезти меня в Альтенбург в своей полицейской коляске.

Дальше все уже было просто. В почтовой карете я добрался до Веймара, где меня встретил мой друг Франц Лист».

Эти слова были подчеркнуты двойной чертой, а под чертой шел неподдающийся прочтению абзац из трех строк, который завершался обрывком фразы. Обрывок фразы мне все же удалось разобрать:

«...заглянуть в самую суть предательства...»

А под этими словами размашисто, чуть отступя:

«Не идет, хоть убей — что-то, видать, застопорило! Кажется, я устал от тюремного благополучия. Мне не хватает воздуха! Не хватает строительного материала для романа. Хорошо бы все-таки хоть краем глаза взглянуть на Байройт! Съездить бы туда хоть на недельку! Нет, даже на денек!»

И все, на этом записи обрывались.

К концу я неслась по рукописи так стремительно, что чуть не разбила голову о неожиданно возникшую у меня перед глазами пустую страницу. Мне хотелось заорать:

«Как, это все? Не может быть!».

Но с чистотой завершающей страницы спорить было бесполезно. И я на миг смирилась.