Рубашку покаянника мне выдал монсиньор архиепископ. Это оказалась короткая, до колен, дерюга с обтрепанными рукавами. Штаны мне позволили оставить свои, прежние, только велели разуться. Покаянник должен войти в церковь босиком. Башмаки и прежнюю одежду я отдал на хранение Эду, и он завязал мои тряпки в узелок, который сейчас лежал у него в ногах.

В руку мне дали свечу — самое смешное, что за эту свечу причетник затребовал с брата лишний обол. Архиепископ несколько раз обстоятельно повторил мне, что и как надлежит делать. Узнав, что я грамотный, хотел было дать мне самому прочитать вслух список моих грехов — но потом раздумал: мало ли, что я напутаю, да и голос у меня тихий. Такое важное дело нельзя доверять незнакомому мирянину, лучше пусть зачитывает клирик с хорошей дикцией, к этому делу привычный.

Монсиньор правильно рассчитал: публичное покаяние повышает народное благочестие. По крайней мере, народу в Сен-Кирьяс набилось видимо-невидимо. Некоторые даже детишек на плечи подняли — стоять-то не всем место есть, да и не видно низкорослым. Никогда я еще не привлекал внимания такого количества людей! Адемар, наверное, испытал что-то похожее, только в сто раз сильнее: на сожжение да на повешение народу обычно ходит еще больше, чем на какое-то там бичевание. Да еще мой возлюбленный отец и сеньор, граф Тулузский, узнал бы себя сейчас в своем сыне… Как он-то это перенес? Каково ему, драгоценному графу, было обнажаться перед жадно смотрящей толпой?

Я буду думать о своем отце, сразу же решил я, ступая под звуки колоколов на церковный порог. Буду думать о нем, не стану смотреть по сторонам. Пусть люди смотрят, сколько им влезет. Я особым образом сощурю глаза, чтобы видеть только огонек свечи в своей руке, а лица пусть расплываются в сплошную пелену.

Не видеть оказалось довольно легко, так что я даже едва не пропустил момент, когда надо остановиться. Двое служек — диаконов, наверное — подошло с двух сторон, один на миг принял свечу, другой помог мне снять рубаху покаянника. Камень пола холодил босые ноги. Не особенно верилось, что все это происходит именно со мной, и происходит на самом деле. Не может быть, чтобы столько народу — и эти красивые священники в алых литургических одеяниях, и сам архиепископ в высокой шапке — собрались здесь ради меня, младшего и нелюбимого сына деревенского рыцаря, жалкого ваганта по прозвищу Красавчик, оруженосца по прозвищу Толозан, ради меня, меня… человека, почти забывшего свое собственное имя.

Мне опять дали свечу, поставили в проходе напротив двери. Под руку поставили аналой с огромным служебным Евангелием, на него надо будет положить ладонь, когда придет время клясться. Стыдясь своей наготы, я стоял и думал о графе Раймоне. И о том, что в церкви довольно холодно, хотя снаружи — по-прежнему жара. О том, что на стене — святой Кириак, диакон-мученик, покровитель города Провена, держит скованного дракона греха. О чем попало, кроме происходящего, я думал (знал ли ты, святой Кириак, что увидишь меня снова в своем доме — и увидишь таким?), пока клирик с громким голосом не начал читать, стоя по другую сторону аналоя, как будто мой собственный голос отделился от меня и говорил сам собой: