Что она хотела сказать — «не могу»? Я ушел, потому что невыносимы были воспоминания о моей собственной бабушке после финального инсульта — сидя в кресле-каталке, она, не желая выглядеть беспомощной, укрывала шалью отмершие члены.

Я боялся стариков, боялся их смертности, но чем сильнее боялся, тем сильнее влюблялся в Юнис Пак. Я влюблялся в нее безнадежно и бесконечно, как в Риме, когда принял ее за другого, сильного человека. Беда была в том, что мне не удавалось помочь ей разыскать родителей и сестру. Даже со своими связями в «Штатлинг» я так и не выяснил, что случилось с ее близкими в Форт-Ли. Она чувствует,однажды сказала Юнис, что они живы и с ними все хорошо, ее почти религиозная наивность меня чуть не убила, и однако хотел бы я так верить в благополучие Абрамовых.

Нем, нем, нем.

Столько всего произошло с тех пор, как я в последний раз в тебя писал, дневничок, — случалось и ужасное, но по большей части — рутина. Пожалуй, главное, что приходит в голову, — у нас с Юнис все налаживается: мы сблизились, пройдя сквозь обоюдную депрессию из-за того, что стало с нашим городом, с нашими друзьями и нашей жизнью. Мы не можем законнектиться к эппэрэтам, а потому учимся обращаться друг к другу.

Как-то раз после долгих выходных, когда она мыла и поила наше старичье, Юнис даже попросила меня почитать.

Я подошел к Книжной Стене и выбрал «Невыносимую легкость бытия» Кундеры, чью обложку Юнис однажды разглядывала, гладя пальцем котелок, летящий над Прагой. На первой странице были похвалы автору и роману из «Нью-Йоркера», «Вашингтон Пост», «Нью-Йорк Таймс» (настоящих «Таймс», не «Стиля жизни»), даже из какого-то «Общего блага» [91]. Что с ними со всеми приключилось? Я вспомнил, как читал «Таймс» в метро, неловко сложив, прислонясь к двери, в голове вихрились слова — я беспокоился, как бы не упасть или не толкнуть какую-нибудь легко одетую красотку (каковых всегда была минимум одна), но еще больше страшился потерять нить рассуждений в статье; я колотился позвоночником об дверь, вокруг грохотала и гудела гигантская машина, и я был замечательно одинок наедине со словами.

Я читал Кундеру, слова с ломких пожелтевших страниц вылетали изо рта, и во мне росла тревога. Я задыхался. Эту книгу я много раз читал в отрочестве, загибал уголки страниц там, где философия Кундеры пересекалась с моей. Но теперь даже я с трудом постигал все его идеи, а что понимала Юнис, и подумать страшно. «Невыносимая легкость бытия» — роман идей, действие происходит в стране, ничего для Юнис не значащей, во времена — советское вторжение в Чехословакию 1968 года, — которые, с ее точки зрения, могли бы и вовсе не существовать. Она научилась любить Италию, но Италия гораздо вкуснее, стильнее, страна Изображений.

На первых страницах Кундера упоминает несколько абстрактных исторических фигур — Робеспьера, Ницше, Гитлера. Ради Юнис я хотел, чтоб автор побыстрее перешел к сюжету, к настоящим «живым» персонажам — насколько я помню, это история любви, — и оставил наконец мир идей. Вот они мы, два человека лежат в постели, смятенная головка Юнис давит мне на ключицу — я хотел, чтобы мы что-то почувствовали вместе. Я хотел, чтобы этот сложный язык, этот взрыв интеллекта, превратились в любовь. Разве не так происходило сто лет назад, когда люди читали друг другу стихи?

На восьмой странице я прочел пассаж, который подчеркнул угрюмым подростком, не знавшим секса. «Жизнь, которая исчезает однажды и навсегда, жизнь, которая не повторяется, подобна тени, она без веса, она мертва наперед и как бы ни была она страшна, прекрасна или возвышенна, этот ужас, возвышенность или красота ровно ничего не значат» [92]. Рядом на полях я написал заштрихованными печатными буквами: «ЕВРОПЕЙСКИЙ ЦИНИЗМ или ОЧЕНЬ СТРАШНАЯ ПРАВДА???» Я перечитал фразу — медленно, с нажимом, прямо в свежее чистенькое ушко Юнис, и, читая, спросил себя: быть может, с этой книги и начался мой поиск бессмертия? Сам Джоши однажды сказал очень важному клиенту: «Вечная жизнь — единственная жизнь, в которой есть смысл. Все остальное — просто мотыльки вокруг лампы». Он не заметил, что я стою в дверях кабинета. Я вернулся в свою клетушку в слезах, словно меня отдали на потребу пустоте, как мотылька, и однако поразился непривычному лиризму Джоши. Ну, в той части, где про мотыльков. Со мной он никогда так не разговаривал. Неизменно подчеркивал позитив моего краткого существования, — к примеру, что у меня есть друзья, я могу себе позволить хорошие рестораны и никогда не бываю подолгу один.

Я читал дальше, а Юнис серьезно дышала мне в грудь. Главный герой, Томаш, спит с многочисленными чешскими красавицами. Несколько раз я перечитал фрагмент, где любовница Томаша стоит перед ним в одних трусиках, бюстгальтере и черном котелке. Ткнул пальцем в черный котелок на обложке. Юнис кивнула, но мне показалось, что Кундера навертел вокруг фетиша слишком много слов, и ей осталось недоступно то, чего требует ее поколение от любого контента: мгновенный всплеск радости, на время позаимствованное удовлетворение.