— Берите свежие помидоры с огорода, грудку и цельнозерновой хлеб, делайте сэндвичи, — проинструктировал я. — Горчица, а не майонез, в ней меньше холестерина.

— Спасибо, сыночек, — сказал отец.

—  Заботишься ты о нас, —по-русски сказала мама, слегка прослезившись и гладя новую швабру по макушке.

Я вспыхнул и отвернулся, желая их любви, но не приближаясь, боясь, как бы они снова не сделали мне больно. Там, откуда приехали мои родители, открытость означает слабость, приглашение дать в морду. Окажешься в их объятиях — не факт, что спасешься.

Я уплатил триста с лишним юаней на единственной работающей кассе и помог отцу загрузить сумки в джип. Мы уже собрались домой, и тут на севере грохнул взрыв. Люди Палатино наставили стволы в абсолютно голубое небо. Отец схватил маму — так обнимает женщину настоящий мужчина.

— Нигерийцы, — сказал он, махнув рукой в сторону Саффолка. — Не волнуйся, Галя. На баскетбольном поле их побил и сейчас побью. Задушу голыми руками. — И он показал нам сильные маленькие руки, которые по вторникам и четвергам забрасывали мячи в корзину.

— Дались вам эти нигерийцы, — брякнул я. — Сколько вообще нигерийцев по эту сторону океана?

Отец рассмеялся и взъерошил мне остатки волос.

— Ты послушай нашего либералыша, — сказал он с этим знакомым задором, почерпнутым у «Фокс-Ультра». — Может, он у нас еще и светский прогрессист? — Мама тоже засмеялась, качая головой — вот ведь какой глупенький сынок. Отец подошел, руками обхватил мою голову и мокро чмокнул в лоб. — А? — с насмешливой серьезностью переспросил он. — Ты у нас светский прогрессист, Ленька?

— Спросите лучше Нетти Файн, — громко сказал я по-английски. — Я давно от нее писем не получал. Даже когда эппэрэты заработали. Спросите своего Рубенштейна. Он с вами так прекрасно обошелся — сбережения тю-тю, пенсии тю-тю, Кредитных столбов боитесь. Когда он говорит «мест нет» — это он, знаете ли, про вас.

Отец посмотрел на меня озадаченно и хмыкнул. Мама промолчала. Я постарался успокоиться. Без толку. В глубине души родителям страшно. А мне страшно за них. После скудного семейного ужина — грудка индейки, свекольный салат и сырные шарики — я провел бессонную и бесполую ночь, съежившись в безукоризненной спальне на первом этаже, пахнущей яблоками, чистым бельем и другими симптомами пристальной маминой заботы. Мне было одиноко, хотелось написать Юнис, вербализовать, но она не отвечала, что странно. Я посмотрел в «ГлобалСледе», где она была днем, — едва я ушел, она направилась в Розничный коридор на Юнион-сквер, потом дальше до Верхнего Вест-Сайда, а потом сигнал взял и исчез. Что она забыла в Верхнем Вест-Сайде? Совсем с дуба рухнула — попробовала перейти мост Джорджа Вашингтона, попасть в Нью-Джерси к семье? Я остро заволновался, думал даже разыскать Палантино и вернуться в город.

Но я не мог отказать родителям в визите по полной программе. Утром они ждали меня у лестницы, с тревожными и покорными улыбками, на которых протянули полжизни в Америке, и глядели на меня так, будто в мире больше никого и ничего нет. Абрамовы. Усталые и старые, отнюдь не романтическая пара, до краев полны заимствованной и врожденной ненависти, патриоты исчезнувшей страны, чистюли и крохоборы, безучастные производители единственного ребенка, обладатели непростых и неверных тел (руки обожжены промышленными моющими средствами и скрючены кистевым туннельным синдромом), монархи тревоги, принцы невыразимо бездушного царства, мама и папа, папа и мама, навсегда, навсегда, навсегда.Нет, я не лишился способности любить — неотступно, убийственно, инстинктивно, контрпродуктивно — людей, которые сделали из меня катастрофу, известную под именем Ленни Абрамова.

Кто я такой? Светский прогрессист? Возможно. Либерал — что бы это нынче ни значило, — может быть. Но в конечном счете — там, где распадается радуга, завершается день, умирает империя, — немногим больше, чем сын своих родителей.

Как мы скажем Ленни? Почтовый ящик Юнис Пак на «Глобал Тинах»

13 октября

Голдманн-Навсегда — Юни-сон: