Кедровый холм. Здесь начинаются мои прогулки по Центральному парку. Много лет назад, после кровавого разрыва с подругой (печальной русской, с которой я встречался из каких-то извращенных понятий об этнической солидарности), я ходил к молодой, только получившей аккредитацию соцработнице — она принимала в квартале отсюда на Мэдисон. В этом районе обо мне кто-то пекся меньше, чем за сотню долларов в неделю, хотя в итоге Дженис Файнголд, магистр социального обеспечения, так и не излечила меня от страха небытия. Ее любимый вопрос был такой: «Почему ты думаешь, что станешь счастливее, если сможешь жить вечно?»

После сеансов я медленно отходил над книгой или настоящей печатной газетой посреди ослепительной зелени Кедрового холма. Я пытался перенять терапевтическую точку зрения мисс Файнголд на меня, человека, заслужившего разноцветья и милостей жизни, и этот район Центрального парка ясно доказывал, что ее прекрасная работа не лишена смысла. В зависимости от ракурса Холм казался то новоанглийским университетским газоном, то густым хвойным лесом, где серые камни ледниками выступают из земли, а кедры опасливо мешаются с соснами. Холм спускался на восток к зеленой долинке, кишел прохожими, длинношерстными таксами в банданах в горошек, проворными англосаксонскими детьми, что играли и бесились, темнокожими няньками и туристами, которые, сидя на этнических одеялах, наслаждались погодой.

Что это был за день! Середина июня, деревья наливаются соками, ветви отращивают пышную зелень. Куда ни глянь — молодость, бери не хочу. Как тут сдержать природный рефлекс встать на задние лапы и втянуть носом ароматное солнечное тепло? Как остановить свои губы, которые хотят найти губы Юнис и в них утонуть?

Я показал на табличку, которая сообщала: «Для пассивных игр».

— Забавно, а? — сказал я.

— Это тызабавный, — сказала она. Впервые с приземления она посмотрела мне в глаза. Левый уголок нижней губы привычно кривился усмешкой, но, согласно указаниям таблички, усмешка была совершенно пассивна. Юнис протянула мне ладони, и солнце погладило их, а потом они встретились с моей тенью. Мы чуть-чуть подержались за руки, а потом она отвернулась. В гомеопатических дозах,подумал я. Этого пока достаточно.Но тут мой рот открылся и заговорил.

— Блин, — сказал он, — я могу научиться любить…

— Я не хочу причинять тебе боль, Ленни, — перебила она.

Потихоньку, полегоньку.

— Язнаю, — сказал я. — Ты, наверное, еще любишь этого парня из Италии.

Она вздохнула.

— К чему ни прикоснусь, все превращается в дерьмо, — сказала она, качая головой, и лицо ее внезапно посуровело и постарело. — Я катастрофа на ножках. А эточто?

Больно отрывать глаза от ее лица. Но я взглянул, куда она указала. На вершине холма кто-то выстроил дощатую хижину — неплохо дополняет этот буколический пейзаж. Мы лениво направились посмотреть. Мне выпал шанс понаблюдать ее попку, что скромно, как бы необязательно завершала две крепкие ноги. Как Юнис выживает в этом мире без попы? Подушка нужна всем. Может, я стану ей подушкой.

Хижина была не дощатой — гофрированное железо, утратившее текстуру и цвет почти до первобытности. На стене намалеван подсолнух и слова «меня зовут азиз джейми томпкинс я работал водитель автобуса выгнали издому два дня назад тут моя територия нестреляйте». На кирпиче перед хибарой сидел негр — седые бачки, как у меня, заломленная кепка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся остатками униформы Городского транспортного управления, а в остальном ничем не примечательный — белая футболка, на шее золотая цепь с огромным символом юаня, — если не считать лица. Огорошенного. Он сидел, глядя вбок, открыв рот, тихонько вдыхая прекрасный воздух, словно измученная рыба, совершенно отдельный от группки местных жителей, почтительно собравшихся неподалеку, дабы посмотреть на его бедность, и от туристов с эппэрэтами, которые толкались в нескольких ярдах позади них, пытаясь что-нибудь разглядеть. Время от времени из хибары слышалось, как падает кастрюля, или пиликает, пытаясь загрузиться, устаревший компьютер, или тихо и раздраженно говорит женщина, однако человек не обращал внимания — глаза пусты, рука застыла в воздухе, словно он занимается какими-то мирными боевыми искусствами, другая печально скребет пятно мертвой кожи, расползающееся по икре.

— Он бедный? — спросила Юнис.

— Наверное, — ответил я. — Средний класс.

— Он автобус водит, — сказала какая-то женщина.

— Водил, — сказала другая.

— Его выгнали перед визитом этого центрального банкира, — сказала третья.

—  Китайскогоцентрального банкира. — Первая, постарше, в вонючей футболке, явно из маргиналов (что она забыла в этом районе Манхэттена?). Ее товарки весьма недобро косились на Юнис. Может, стоит сообщить толпе, что моя новая подруга не китаянка? Но Юнис погрузилась в свой эппэрэт — или, может, притворилась.

— Не бойся, милая, — шепнул я ей.