Виолетта обхватила меня, прижала к себе, обняла, на несколько секунд я замолчала – я перестала дышать. Внезапно, переборов панику, я вспомнила, что у меня есть ключ. Я открыла дверь, и мы вбежали в гостиную. Люсиль удерживала Манон за волосы. Виолетта приказала ей отпустить девочку. Манон бросилась мне на шею. Она приникла к моей груди и разрыдалась. Люсиль хотела воткнуть иголки для акупунктуры Манон в глаза, и одну ей даже удалось воткнуть в нижнее веко. Внезапно за нами возникли мужчины в форме – кто-то позвонил в полицию. В моем сознании все смешалось: Люсиль – голая, дрожащая, выкрашенная в белый цвет, с безумным взглядом, Манон – испуганная до смерти, Вирджиния и Жан-Мишель на пороге, кто-то предложил отвести мою сестру к врачу из седьмого дома на нашей улице. Я отпустила Манон, и Жан-Мишель взял ее за руку.

Мы покинули квартиру, оставив Люсиль, белую и нагую, лицом к лицу с шестью копами.

К врачу за нами последовал полицейский.

Доктор стер пятна краски с лица Манон, обработал маленькую дырочку от иголки под правым глазом. Позже, пока с Люсиль разбирались в квартире, нас усадили в большую полицейскую машину, припаркованную возле дома. Вокруг толпились люди, каждый пихал другого, наступал на пятки третьему, чтобы только поглазеть на нашу запекшуюся кровь, синяки, гематомы, разверстые раны, чтобы только насладиться чужим позором.

Я бы этим чертовым зевакам в глаза плюнула.

Когда Виолетта привела Люсиль в порядок, помыла, успокоила теплой ванной, одела, мы уступили маме место в машине. Полицейские не хотели, чтобы мы контактировали с Люсиль.

В одиннадцать часов утра улица продолжала жить прежней жизнью, машины гудели, из кафешек тянуло запахом жареной картошки и хлеба, разноцветные вывески мигали.Только наша жизнь в этот день изменилась.

Виолетта забрала нас к себе в четверг. Стояла зима. Виолетте было двадцать пять лет.

Во второй половине дня мы вернулись домой, чтобы забрать кое-какие вещи, а вечером Виолетта уложила нас спать у себя в студии. Кровать была узкой, так что я устроилась в спальном мешке, который Виолетта привезла из путешествия по Южной Америке.

На следующее утро я проснулась разбитой и смертельно усталой, но настояла на том, чтобы идти в школу. Я знала, что больше туда не вернусь. Каждый час теперь имел горький вкус последнего – часа, урока французского, урока истории, – последних записочек за спиной у нашего учителя, последних рассказанных шепотом на школьном дворе секретов. А ведь еще недавно на этом самом дворе я впилилась головой в стену, сбегая с контрольной работы по немецкому. (В итоге меня отвезли в больницу, после чего я не спала всю ночь – переживала, что Люсиль пришлось заплатить за ненужный рентген.)

Все теперь утратило смысл. Мама сошла с ума, с ней случился приступ бреда, она съехала с катушек. Слово «бред» казалось мне каким-то подозрительно фамильярным, не медицинским, и к тому же созвучным со словом «вред». Я не понимала, что пытаются сказать врачи, хотя они терпеливо объясняли: Люсиль очень устала, ей надо отдохнуть, она не хотела причинить вред Манон, она не контролировала себя, не понимала, что делает, она любит своих детей, но нервы слабые, и все будет хорошо в конце концов, все будет хорошо…

Вечером мы поехали на поезде в Нормандию, где по-прежнему жил наш отец с женой и нашим маленьким братиком. Я прислонилась лбом к стеклу и глядела, как проносятся мимо пейзажи, знакомые до боли, я закрывала глаза и думала о том, что где-то должно существовать параллельное измерение, в котором мама не сошла с ума.Добравшись до места, мы должны были рассказать то, чего сами не понимали, то, что не подчинялось никакой логике, не укладывалось в схемы, не анализировалось, и тем не менее произошло.

В следующий понедельник я отправилась в коллеж «Эгль» в Орне, а Манон в новую школу. Мы чувствовали себя сбитыми с толку и страшно одинокими. Модель моих джинсов «ковбой» (широкие сверху, узкие внизу) в провинции еще не продавалась, а потому дети смотрели на меня искоса и отпускали дурацкие шуточки.

Спустя несколько дней мачеха купила нам новую одежду. Прежде чем мы смогли вернуться в квартиру Люсиль, чтобы забрать вещи, прошло несколько недель, а прежде чем мы смогли снова увидеть маму – несколько месяцев.

В результате у папы мы прожили несколько лет.

Мы тогда даже не осознавали, насколько изменится наша жизнь.В прекрасном доме Габриеля, в окружении любимых пейзажей мы столкнулись с такой жестокостью, для которой годами не хотели и не могли найти подходящих слов.

В 1980 году 31 января я окончательно порвала с теми, воспоминания о которых навсегда останутся со мной, в моем сердце, в моих клетках, с теми, которые никогда не исчезнут, точь-в-точь, как сопровождавшая их боль.

Позже мое тело привыкнет к страху, страх растворится в крови, станет частью меня.

Я уверена, что жизнь Люсиль четко делится на «до» и «после».