Так и есть, я так думаю. Я плохая христианка. Я верю в Осириса и Баст, уважаю Одина. Но вот существование кого-то другого всегда казалось мне сомнительным. Если Бог такой добрый и всемогущий, почему он позволил убить Стивена? Ведь он был просто кроха. Я тогда больше заслуживала смерти. И я перестала разговаривать с Богом.

Мы молча заходим во двор. Она ведет меня в небольшой домик между деревьями — там она, вероятно, проделывает все свои колдовские штучки, потому что кирпичный дом мы только что миновали.

— Заходи.

Я оказываюсь в небольшой чистой комнате. Круглый стол посередине, книги на полках, многочисленные ящички, баночки, какие-то горшочки — и все это создает здесь необыкновенно свежий запах. У свечей в подсвечнике тоже аккуратный вид.

— Вижу, тебе понравилось.

— Да. Люблю, когда чисто.

— Присядь сюда.

Она пододвинула мне стул. Да, во времена инквизиции эту бабку сожгли бы на медленном огне. Дикие были времена.

— Твои мысли затемнены. Ненависть. Я чувствую ее. А сейчас закрой глаза, дай мне свои ладони. Сиди тихо.

Я и так сижу тихо. Если бы даже и хотела, то не смогла бы сдвинуться с места. Какая-то слабость охватила мое тело. Мне не хочется этому сопротивляться.

— Ты страдаешь, потому что ищешь утраченное. Ты тоскуешь, потому что пытаешься взять на себя ответственность за мирское зло и за то конкретное зло, которое причинили тебе. Ты должна понять, что ничего не могла поделать — ни на горячей дороге, ни в большом туманном городе, — твоей вины там не было. Это судьба. Ты цепляешься за прошлое, чтобы почувствовать рядом тех, кто должен уйти. Их души живут в тебе, а твоя собственная душа... у нее нет простора, она как птица в клетке. Отпусти их. Твоя душа должна вырасти, а она так и осталась душой испуганного одиннадцатилетнего ребенка.

Это невозможно. Это какая-то мистификация. Но зачем? И как?.. Я хочу уйти отсюда. Мне слишком больно. Но я хочу слушать ее. Не знаю. Мне это снится. Я сама себе снюсь.

— Твоя ненависть дает тебе силы. Бог позволит тебе наказать виновных. Тогда ты найдешь то, что искала. Tы — воин, ты рождена для этого, ты обращаешься к другим богам, но все они — воплощение одного. Молись им, если тебе хочется. Бог тот, которого ты можешь принять сердцем.

Это невозможно. Ее голова склоняется на грудь. Она умерла?

— Я видела, — голос ее звучит устало. — Я видела то, что случилось давно. И то, что сделали недавно. Бедная девочка, тебе пришлось нелегко. Но учти: кого Бог любит, тому посылает самые тяжелые испытания.

— Я не понимаю. Никто не знал об этом. Как вы?..

— Я до сих пор не знаю, как это выходит. Но я знаю, кто ты, я ощущала все так, как ты. Только тебе для этого понадобилась вся жизнь, а мне — какой-то. миг. Ты сама создала себе ад, в котором живешь. Ты должна понять и перестать обвинять себя в том, в чем нет твоей вины. А теперь иди.

17

Самолет мягко оторвался от земли, и меня слегка вдавило в кресло — как на качелях, когда они взлетают вверх. Красавица стюардесса приветливо улыбается всем — в первом классе летят люди, которым стоит улыбаться.

— Мадам, вам принести что-нибудь выпить? — Хорошенькая стюардесса-негритянка наклоняется ко мне.

— Да. Большой стакан томатного сока. Если не соленый — немного посолите.

Почему-то у меня так и осталось пристрастие к томатному соку. Как вспомню — слюнки текут. А еще — помидоры. Да если с черным хлебом, присолить... Я помогала Семеновне делать сок и мариновать их в банках. Кое-чему научилась в кухне. Мне нравилось то, что она готовила, я тоже кое-что уже умею, хотя и не так виртуозно.

— Андрюша пусть останется у меня. — Тамара Семеновна тоже может быть упрямой. Она плохо себе представляет, какой из Фили клад — с его наклонностями. — Нет, я уже решила. Я еще проживу столько, чтобы довести его до ума. И Володя поможет. У меня своего сына не было, так что возьму сироту. А через полгода и документы не понадобится оформлять — Андрюша станет совершеннолетним. Будет ходить в вечернюю школу, как умру — все ему останется. Женится, может, еще и маленького успею понянчить.

— Тамара Семеновна, вы не представляете, что взваливаете на себя. Вы уже немолодая женщина. — Вот упрямая старушенция, что ты будешь делать!

— Голубушка, да разве сейчас война или голод? Есть хозяйство, большая пенсия. Как-нибудь проживем. А то умру — кто меня вспомнит? Вот ты уезжаешь, Михайловна говорит, что далеко. Но ты возвращайся к бабе Томе. Только я уже старая, может, и не дождусь.

— Чего там, дождетесь, Семеновна. Я вернусь, у меня здесь есть дела.

Да, я скучаю по Максу, у меня много дел. И я обещала вернуться — и Светке, и жене лейтенанта, а Макс там грустит без меня, я знаю. Но я соскучилась по Голливудскому бульвару, по своему дому в зоне М-14, я скучаю по беспечной толпе в идиотских шортах и панамах. Где еще есть столько толстяков, разодетых в яркие мятые рубашки? Я соскучилась по своей жизни. Наверное, Михайловне каким-то чудом удалось помочь мне, потому что жгучая тоска больше не посещает мои сны.