– Когда я была маленькой, в Калифорнии на местах теперешних автостоянок и шоссе были прекрасные апельсиновые сады. Склоны холмов усеивали нефтяные вышки-качалки, похожие на гигантских ржавых богомолов. Первые «Золотые арки». Я помню, как начинали строить Диснейленд, а мой отец говорил, что Уолт «малость свихнулся, если вкладывает столько денег в детский праздник», – тихо начала она, тщательно подбирая слова.

– Мы украинцы. Ты это знала? Нет конечно же, ты не знала. Я никогда не рассказывала тебе ни о своей жизни, ни о своем происхождении. Наверное, пора. Ты всегда хотела знать обо мне. Слушай… В детстве я думала, что это слово – украинец – означает «урод», и возможно, так и было. Это стало моей первой тайной из многих, которые я научилась хранить.

Приспосабливаться. Не выделяться. Быть американцами. Вот что волновало моих родителей в пластиковом сверкающем мире пятидесятых.

Готова поспорить, ты не поймешь, как это может быть. Ты дитя семидесятых, смелое и свободное, ты выросла среди других людей.

В пятидесятых девочки были как куклы. Продолжение родителей, их собственность. Мы должны были быть идеальными, доставлять радость родителям, приносить хорошие отметки, а потом выйти замуж за достойного парня. Теперь, в современном мире, трудно представить, как важно тогда было удачно выйти замуж.

От нас требовалось быть милыми и послушными, готовить завтраки, обеды и ужины, делать коктейли и детей – но только после свадьбы.

Мы жили в округе Ориндж, в одном из новых поселков. Он назывался ферма «Фламинго». Большой полукруг из домов в сельском стиле с одинаковыми участками и ухоженными лужайками. Мерилом успеха в жизни считался собственный бассейн.

Вечеринки у бассейна были тогда пределом мечтаний. Я помню, как подруги матери собирались у бассейна в купальных костюмах и украшенных резиновыми цветами шапочках для плавания, они курили и выпивали, а мужчины пили мартини и готовили барбекю. К тому времени, когда кто-то решался прыгнуть в воду, все уже были пьяными.

Выходные превращались в праздник на колесах – одна вечеринка в тропическом стиле сменялась другой. Самое странное, что я помню только взрослых. В те времена детей не было видно и слышно.

Правда, я не задумывалась об этом, когда была маленькой, прикидывалась дурочкой. Никто не обращал на меня внимания. Я была неуклюжей девочкой с кудрявыми волосами и густыми бровями. Отец часто повторял, что я похожа на еврейку, сопровождая это слово ругательством. Я понятия не имела, почему это его так волновало. Мама всегда говорила, чтобы я сидела тихо и была хорошей девочкой. Так я и делала.

Я была тихоней – настолько, что лишилась немногих подруг, которые появились у меня в начальной школе. В старших классах я стала отверженной – хотя, наверное, не отверженной, а просто невидимой. К тому времени мир стал меняться, но мы об этом не знали. Предпочитали не видеть. Они – черные, латиноамериканцы, евреи – были чужими; мир делился на «них» и «нас». Во время расистских разговоров за коктейлями мои родители никогда не упоминали о нашем происхождении. Мне было четырнадцать лет, когда я впервые спросила, похожи ли украинцы на коммунистов. Отец отвесил мне пощечину.

Я побежала к матери. Она – фартук поверх светло-голубого домашнего платья, в руках сигарета – была на кухне, у стола, облицованного пластиком, и высып'aла пакетик луковой заправки в миску со сметаной.

Я плакала так сильно, что едва могла говорить; щека начала опухать и ярко алела!

Мама медленно повернулась, с сигаретой в одной руке и пустым пакетиком в другой. Она посмотрела на меня сквозь свои большие, украшенные блестками очки.

– Что ты натворила?

– Я?

От обиды у меня перехватило дыхание. Она затянулась сигаретой, вставленной в мундштук, и выдохнула дым.

Именно тогда я поняла, что виновата. Я сделала что-то плохое. Неправильное. И была наказана. Но сколько бы ни думала об этом, не могла понять, в чем же состоит мой проступок.

Но точно знала, что никому не надо жаловаться и рассказывать об этом.

Так началось мое падение. Наверное, это самое верное слово. А потом стало еще хуже. В течение лета я стала меняться. У меня начались месячные. «Ты теперь женщина, – сказала мать, вручая мне прокладку и пояс. – Не ставь нас в неловкое положение и не наживи неприятностей». У меня выросла грудь, исчез детский жирок. Когда я в первый раз появилась на вечеринке у бассейна в открытом купальнике, то наш сосед мистер Орроуэн уронил свой бокал с мартини. Отец схватил меня, едва не сломав руку, потащил в дом, швырнул в угол и сказал, что я выгляжу как шлюха.

Его взгляд был хуже пощечины. Я чувствовала, что ему что-то от меня нужно, что-то страшное и необъяснимое, но не понимала, что именно.

Тогда не понимала.

Однажды ночью, когда мне было пятнадцать, отец пришел ко мне в комнату. Он был пьян, от него пахло сигаретами, и он сделал мне больно. Думаю, можно обойтись без подробностей.

Потом он сказал, что я сама виновата – нечего одеваться, как шлюха. Я ему верила. Он был моим отцом. Я привыкла ему верить.