Никогда еще голос моей матери не звучал так ласково. Я медленно повернулась и подняла голову, чтобы увидеть ее.

Кажется, она похудела, а волосы были уложены с такой тщательностью, что напоминали шлем. На ней была длинная клетчатая юбка, строгий джемпер с круглым воротником и очки в темной роговой оправе. Обеими руками она сжимала ремешок сумки. В этот раз руки у нее были в перчатках.

– Мамочка, – сказала я, изо всех сил стараясь не заплакать.

– Как ты?

– Лучше. Клянусь. Можно мне теперь домой? Я буду хорошей.

– Врачи говорят, что можно. Надеюсь, они не ошибаются. Я не могу поверить, что ты больна так же, как все эти люди, которые здесь лечатся. – Она оглянулась и нахмурилась.

Вот почему мать надела перчатки – боялась подхватить безумие. Мне следовало радоваться, что она рискует прикасаться ко мне, дышать одним воздухом со мной. И я пыталась радоваться. Действительно радовалась. Я вежливо попрощалась с доктором, пожала руку Хелен и попыталась улыбнуться, когда та сказала матери, что была рада со мной познакомиться. Потом я пошла вслед за матерью в ее большой синий «крайслер» и скользнула на кожаное сиденье. Мать тут же закурила, а когда стала отъезжать, пепел посыпался прямо на пол. Так я поняла, что она расстроена. Вообще-то моя мать не терпела грязи.

Подъехав к дому, я словно увидела его впервые. Таким, каким он был на самом деле. Одноэтажное строение, имитация сельского дома на ранчо – флюгер в виде лошадиной головы, двери гаража, похожие на вход в амбар, и резные узоры вокруг окон. Перед домом металлическая фигурка жокея с черным лицом, а в руках у него плакат: «Добро пожаловать».

Все это было ложью, которая бесстыдно торчала из этого параллельного мира. Но стоит заметить ее, и ты уже изменился. Не видеть ложь теперь невозможно.

Мама не позволила мне выйти из машины на подъездной дорожке. Только не на открытом месте, где меня могут увидеть соседи.

– Сиди тут, – прошипела она, захлопывая дверцу, и открыла ворота гаража.

Когда мы заехали внутрь, я вышла. Потом из полутьмы гаража попала в нашу ярко освещенную, просторную гостиную, оформленную в футуристическом стиле. Потолок в ней был высоким, и на нем были нарисованы крошечные разноцветные скалы. Громадные окна выходили на бассейн на заднем дворе, в полинезийском стиле. Камин в стене устроен из больших белых камней. Мебель изящная, будто посеребренная.

Отец стоял у камина, одетый в неизменный костюм а-ля Фрэнк Синатра – в одной руке бокал с мартини, в другой сигарета «Кэмел». Настоящие американские сигареты – такие курил Джон Уэйн – герой вестернов. Он смотрел на меня сквозь свои очки в черепаховой оправе.

– Значит, ты вернулась.

– Врачи говорят, она в порядке, Уинстон.

– Правда?

Мне следовало сказать этому ублюдку, чтобы он заткнулся, но я молчала, увядая словно цветок под его жестким взглядом. Я знала, какую цену придется заплатить за скандал. И кому принадлежит власть в этом доме. Не мне.

– Господи, она плачет.

Я даже не осознавала этого, пока он не сказал. Но не издала ни звука.

Теперь я знала, что от меня требуется.

После возвращения из психушки я превратилась в неприкасаемую. Я сделала то, что считалось немыслимым – закатила сцену, расстроила родителей, – и после этого меня стали считать чем-то вроде опасного животного, которому позволено жить по соседству на прочной цепи.

Сегодня в таких шоу, как у тебя и доктора Фила, советуют рассказывать о своих душевных ранах и том грузе, который ты несешь. В мое время все было наоборот. О некоторых вещах никогда не говорили вслух, и мой нервный срыв случился именно по этой причине. В редких случаях, когда мать в разговорах случайно касалась моего пребывания в больнице – она вообще-то старалась избегать этой темы, – то называла это время каникулами. Мать посмотрела мне в глаза и произнесла слово «больница» один-единственный раз – в день моего возвращения.

Я помню, что в тот вечер накрывала на стол, пытаясь ничем не огорчить родителей. Я медленно повернулась к матери, которая на кухне что-то готовила в глубокой сковородке. Кажется, это был цыпленок по-королевски. Ее волосы, по-прежнему каштановые – думаю, крашеные – были уложены аккуратными локонами; такая прическа вряд ли украсила бы любую женщину. Ее лицо нельзя было назвать красивым – немного мужское, с высоким лбом и резкими скулами. Она носила очки «кошачий глаз» в черной роговой оправе. В ней не было ни капли нежности.

– Мама? – тихо сказала я и подошла к ней.

Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.

– Есть такая поговорка, Дороти Джин: свои беды превращай в победы.

– Но он…