– Хватит, – оборвала меня она. – Я больше не желаю об этом слышать. Ты должна забыть. Забудь обо всем, и совсем скоро ты снова научишься улыбаться. Как я. – Ее глаза за линзами очков широко раскрылись. Взгляд стал просительным. – Пожалуйста, Дороти. Твой отец этого не перенесет.

Я не могла понять, то ли она действительно хотела мне помочь, но не понимала как, то ли ей было все равно. Одно я знала точно: если еще хоть раз я скажу правду, каким-либо образом продемонстрирую свои страдания, отец избавится от меня и она его не остановит.

А в мире были места и похуже того, куда поместили меня. Теперь я это знала. В больнице о них рассказывали дети с пустыми глазами и трясущимися руками – о ваннах с ледяной водой и кое о чем похуже. О лоботомии.

Я понимала.

В ту ночь, даже не переодевшись, я забралась в постель и уснула глубоким и беспокойным сном.

Конечно, он меня разбудил. Должно быть, он ждал все это время. Пока я отсутствовала, его злость росла, расправляла щупальца, опутывая буквально все – я видела, что она уже душит его самого. Я оскорбила его своей «ложью».

И он преподаст мне урок.

Я сказала ему, что мне жаль, – и это было ошибкой. Он прижег меня сигаретой и приказал заткнуться. Я молча смотрела на него. Это его разозлило еще больше – мое молчание. Но другого оружия у меня не было. Ты помнишь, я выучила урок. Я не могла ему помешать мучить меня, но когда в ту ночь он посмотрел мне в глаза, то увидел и нечто новое. Я могла его выдать.

– Знаешь, у девушек бывают дети, – прошептала я. – Доказательство.

Он отступил и захлопнул за собой дверь. Больше он ко мне не приходил, но еще не раз причинял мне боль. Достаточно было одного моего взгляда, чтобы он меня ударил. Теперь я каждую ночь лежала в постели, волновалась, ждала, гадала, когда он передумает и вновь примется за старое.

После возвращения из санатория в школе тоже стало хуже.

Тем не менее я это пережила. Ходила с опущенной головой, не обращая внимания на тыканье пальцем и насмешки. Моя репутация была погублена, и все это знали. Как ни странно, меня это устраивало. Больше не нужно было притворяться.

Моя мать просто не могла меня видеть – такую, какой я стала. Мешковатая одежда, нечесаные волосы, безразличный взгляд. Когда я попадалась ей на глаза, она поджимала губы и бормотала:

– Фу, Дороти Джин. Неужели у тебя совсем нет гордости?

Но мне было удобно чувствовать себя посторонней. Так я видела все гораздо яснее.

Мы жили в Калифорнии, на границе нового мира, в конце «десятилетия пластика». Пригороды разрастались; рождалась американская мечта. Все было новеньким, чистым, ухоженным. У нас появлялись торговые центры с крышами из «Страны будущего» и закусочные, обслуживающие клиентов в автомобилях. Став отверженной, я видела все с той ясностью, которую дает дистанция. До этого в школе я не замечала разные группировки парней и девушек. В одних были «стильные» дети – крутые ребята, одетые по последней моде, выдувающие пузыри жевательной резинки и в субботу вечером разъезжающие на сверкающих машинах своих родителей. Их веселые и шумные компании собирались в баре, они ночами катались по улицам, размахивали руками, громко переговаривались и смеялись. Этих детей любили учителя – парней, которые приносили победные очки в футболе, и девчонок, которые рассуждали о поступлении в колледж и транжирили родительские деньги. Они не нарушали правил или, по меньшей мере, делали вид; мне они казались непробиваемыми, их кожа и сердца были неуязвимы для боли, которая терзала меня саму.

Но в седьмом классе, ближе к весне, я начала замечать других ребят – тех, кого раньше в упор не видела, ребят из низов. Они были невидимыми, вроде меня, а потом вдруг заполонили все – одеты, как Джеймс Дин в фильме «Бунтарь без идеала», черные волосы блестят от бриолина, в рукавах футболок пачки сигарет, черные куртки и глухие свитера.

Сначала мы называли их бандитами, потом «гризерами». Это считалось оскорблением, но они лишь улыбались, курили свои сигареты и высмеивали «чистюль». Ходили слухи, что они участвуют в потасовках и нападениях.

Однажды в безжалостной драке был убит «хороший» парень, и наш поселок взорвался такой бешеной, уродливой злобой, о существовании которой я даже не догадывалась.

Но я ее понимала – эту злобу. До тех пор пока она не разлилась в воздухе, заражая всех, я не осознавала, насколько озлобленной была сама. Но я, как обычно, держала все в себе. Перемещаясь по школьным коридорам – одинокая в толпе соучеников, прижав книги к груди, – я слышала, как ребята в черных куртках кричат: «Идите сюда, цыпочки», – девчонкам в плиссированных юбках, а те злятся и ускоряют шаг, хотя их взгляды полны презрения.