Прохор Вениаминович лично ездил в столицу, проверять. Вернулся — запил. По пьяни чертей гонял, дебоширил в ресторации, обложил городового по матери...Много чего натворил, старый дурак. Утром вспоминать было стыдно, а забыть не получалось.

Пропал сын. Сгинул вчистую — раньше умом не козырял, теперь совсем в заумь ударился. Разговоров только про звезды да про Атлантиду с Шамбалой. А то и вовсе сидит, уставившись в одну точку, а называется это пинание балды нерусским словом «медитация».Цельную комнату в съемной квартире (лучшую! — с самым большим окном, да что на Лиговской проспект выходит) под «мастерскую» пустил. И ладно бы что-то дельное мастерил — нет, все те же картинки малюет.

Картинки, впрочем, Закрутову понравились. С душой так нарисовано — русская природа, мужички, избы. Но понятно же, что баловство это все. Ни толку, ни приработка с тех картин, один расход краски. А она столько стоит — купец узнал, за сердце схватился.

Положение спас все тот же Федор Никитский, которому пьяненький купец обещал лично ребра намять за страсть к бестолковым советам. Добрым человеком был губернский секретарь. Добрым и не обидчивым. Вместо того, чтобы оскорбиться, вызвался помочь. С утра допросил похмельного Закрутова, забрал письма Данилы и Гриньки и удалился «для изучений и раздумий».

Плодами раздумий стали несколько вопросов, отправленных Гриньке не в письме, а посредством новомодной игрушки — телеграфа.

Ответ получен был в тот же день, и повеселевший Никитский отправился утешать приятеля.

— Здрав будь, Прохор Вениаминыч. Отставить кручину — вернем мы твоего парня.

— Это как же? — спросил трезвый, поэтому вежливый, но очень хмурый Закрутов.

— Рерихом художника того зовут. Во всем мире известная личность. Данила разве что не молится на него, в рот заглядывает. Оттуда и вся дурь. Только мазню парень скрывает от художника, боится показывать. И правильно боится, по-честному говоря. Вот тут его прижучить и можно.

— Говори, чего удумал!

Никитский прищурился и огладил жидкую бороденку:

— Мне в столицу по делам через недельку. Загляну к твоему парню вроде как письмо передать. Напрошусь глянуть, чего он там малюет. Я таких, как он, щенков насмотрелся: хоть и стыдится, сам до смерти показать свои картины хочет. А дальше захвалю его — мол, лучше не встречал, талантище, такую и князю подарить не стыдно! Одно слово — уболтаю. Пусть Рериху свою мазню покажет.

— Ну и?

— А дальше учитель ему все про картиночки-то выскажет. Твой парень хоть и с придурью, но обидчивый, не стерпит. Ну и я керосинчику плесну. Тут ты подсекай — не ругай сильно, зови Данилу домой и приставляй к делу.

— А с чего это ты взял, что Рерих ему выскажет? — невесть с чего обиделся за сына купец.

— Знаю, Прохор Вениаминович. Знаю.

Не соврал Никитский: как обещал, так и вышло. Через месяц пристыженный и оскорбленный Данила Прохорович вернулся в отцовский дом и с яростью принялся за изучение купеческого ремесла. Старик нарадоваться не мог: из мечтателя и пустозвона вылупился крепкий и хитрый хозяйственник. Да и знания, полученные в университете, оказались не лишними.

К художникам молодой Закрутов, однако, не охладел, хоть отзывался о них теперь с большим пренебрежением. Любимым делом для наследника стало взять под покровительство какой-нибудь молодой талант, пестовать его, щедро одаривая как деньгами, так и злой, едкой критикой.И ведь в самое больное место норовил клюнуть, зараза.

Отец ворчал, наблюдая такие растраты, но терпел сыновью придурь — боялся сглазить.

А времена наступали суровые, грозные. Будто мало войны — в Петрограде голодранцы царя свергли и свои порядки устанавливать начали.

— Не к добру это, — шептались старики. — Не иначе как Судный день на подходе.

Судный день судным днем, а мыло людям завсегда нужно. Закрутовы не бедствовали.

Но молодой купец, как прослышал о февральском бунте, будто с цепи сорвался. Через третьи руки начал скупать картины Рериха. Уйму денег просадил, уймищу — пусть и упали картиночки по смутному времени в цене изрядно!

И ведь нарисовано-то тяп-ляп, а стоит по несколько сотен целковых, а иной раз и тысячу.

Привезет Данила домой картину, поставит, смотрит. Час смотрит, два... Затем схватит нож: раз-два — и располосовал картину на лоскуты. И в печку их. А после пьет, запершись в одиночестве, и плачет.Совсем свихнулся.

В последний раз купил картину аж за три тысячи рублей. Такие деньжищи! Когда Прохор Вениаминович про это прознал, его чуть кондратий не хватил.

В этот раз не стал Данила нож доставать, достал краски.Десять дней из комнаты не выходил, не пускал никого дальше порога, не ел почти. Утром одиннадцатого дня вынес картину в большую комнату гостиную и повесил на стену.

Ту картину, да не ту.На той солнце поднимается из-за гор, тучи распускаются цветами, и бронзовокожий гигант, похожий на святого с иконы, безмятежно улыбаясь, глядит вдаль.

А на этой покосившаяся избенка, свинья в луже и мужичок рядом на завалинке.

Прохору Вениаминовичу эта даже больше понравилась. Роднее как-то, ближе.