Были заслушаны свидетели: принц и принцесса Гонзаго. Их показания были настолько противоречивы, что палата, привыкшая выносить приговоры даже на основании малейшей улики, отложила заседание на час, дабы собрать дополнительные сведения. Было решено заслушать трех новых свидетелей: господина де Пероля, Плюмажа и Галунье.

Принц Гонзаго повидался по очереди со всеми советниками и председателем. Королевский адвокат предложил вызвать похищенную девушку в суд, но его не послушались: Гонзаго заявил, что дочь де Невера находится под влиянием обвиняемого, что само по себе было отягчающим обстоятельством в процессе о похищении наследницы герцога и пэра.

Было уже все готово, чтобы отвезти Лагардера в Бастилию, где по ночам производились казни. Однако из-за задержки с вынесением приговора пришлось подыскать ему тюрьму поближе к месту заседания палаты, чтобы он все время был под рукой.

Такой тюрьмой оказался четвертый этаж Новой башни, названной так потому, что господин де Жокур закончил перестраивать ее в последние годы царствования Людовика XIV. Она была расположена в северо-западной части здания, ее бойницы выходили на набережную. Башня эта занимала ровно половину места, на котором раньше стояла башня Мань, в 1670 году обрушившаяся вместе с частью вала. Туда обычно и помещали заключенных перед отправкой их в Бастилию.

Это легкое строение из красного кирпича разительным образом отличалось от остальных довольно прочных крепостных башен. Ее третий этаж с помощью подъемного моста соединялся со старым валом, образуя террасу перед самым помещением канцелярии. Камеры в этой тюрьме были опрятны, пол в них был из плиток, как почти во всех буржуазных жилищах того времени. Все понимали, что преступники содержатся в них лишь временно, и, если не считать кое-как приделанных засовов, ничто там не напоминало государственную тюрьму.

Сажая после переноса заседания Лагардера под землю, тюремщик заявил, что тот будет сидеть один. Лагардер предложил ему около тридцати имевшихся у него с собой пистолей за перо, чернила и лист бумаги. Тюремщик деньги взял, но ничего не принес и лишь пообещал отдать деньги в канцелярию.

Оказавшись взаперти, Лагардер некоторое время сидел неподвижно, предаваясь раздумьям. Здесь, под замком, он был лишен возможности что-либо предпринять, тогда как его враг пользовался властью, благосклонностью главы государства, богатством и свободой.

Ночное заседание продлилось около двух часов. Оно началось сразу после окончания ужина в домике Гонзаго. Когда Лагардер вошел в камеру, уже начинало светать. Давно, прежде чем поступить в легкую кавалерию, Анри уже приходилось тут сиживать, и он знал, как тут и что. Под ним должны находиться другие камеры.

Он взглядом окинул свои небогатые владения: обрубок дерева, на нем кувшин воды и хлеб, связка соломы. При аресте шпоры ему оставили. Он отстегнул одну и пряжечной шпилькой проколол себе руку. Значит, чернила уже есть. Обрывок платка заменил бумагу, соломинка — перо. Писалось с помощью таких принадлежностей медленно и малоразборчиво, но лучше так, чем никак. Лагардер нацарапал несколько слов, потом с помощью той же булавки отцарапал замазку у одного из оконных стекол и вынул его.

Он не ошибся. Прямо под ним находились еще две камеры.

В первой из них блаженным сном спал все еще не протрезвевший маркиз де Шаверни. Во второй, лежа на соломе, Плюмаж и Галунье предавались философствованию и изрекали мудрые мысли насчет переменчивости времен и превратности судьбы. Всю их провизию составляла краюха черствого хлеба, а ведь еще вчера они ужинали у принца. Плюмаж-младший время от времени облизывал губы, вспоминая о превосходном вине, которое он там пил. Что же до брата Галунье, то стоило ему закрыть глаза, как пеоед ним, словно во сне, проплывали вздернутый носик дочери Миссисипи мадемуазель Нивель, горящие глаза доньи Крус, прекрасные волосы Флери и прельстительная улыбка Сидализы. Знай Галунье, кто обитает в магометанском раю, он тотчас бы оставил веру своих отцов и стал бы мусульманином. Страсти увлекли бы его именно туда. Впрочем, и сам он не был лишен достоинств.

Шаверни тоже снились сны, но другие.

Он лежал, распростершись на соломе, одежда его была в беспорядке, волосы всклокочены. Он непрестанно ворочался.

— Еще бы по бокальчику, горбун! — вскрикивал Шаверни во сне. — И чтобы без жульничества! Ты только делаешь вид, что пьешь, мошенник, я вижу, как вино течет по твоему жабо! Черт, а что, у Ориоля выросла еще одна толстая и нелепая головища? Нет, я вижу: две, три, пять, семь — семь, как у Лернейской гидры!152 Эй, горбун, пусть принесут две бочки: я выпью одну, а ты другую, пьяница ты этакий! Господи! Да уберите вы женщину, что сидит у меня на груди, мне тяжело! Это моя жена? Я должен жениться?..

На лице у спящего Шаверни внезапно выразилось неудовольствие.

— Это донья Крус, я ее узнал. Спрячьте меня! Я не хочу, чтобы донья Крус видела меня в таком состоянии. Заберите свои пятьдесят тысяч, я желаю жениться на донье Крус!