Отряхнул ватник на крыльце; отер потный лоб рукавицей в сенцах; сготовил обед — картошку, грибы, репчатый лук, круг ситного; и снова на крыльцо, и снова — ноги в валенки, валенки в лыжи, и заскользил туда, на свое крестное место, — там, где сходятся в одну ложбину белые груди двух пологих мягких холмов, где просверкивает под Солнцем голубой лед речки Неи, я стою каждый Божий день и жду Тебя, жизнь моя. Не придет ли железная повозка с Тобой внутри. Не появишься ли ты на фоне белого ковра, в пушистой зимней шапке, высокая, стройная, в сапожках на шнуровке, в зимнем тулупчике, в ангорском вязаном платке на груди, в больших смешных зимних рукавицах, румяная, с огнем темных любимых глаз, волокущая в руках тяжелый дорожный баул или перевязанный веревками сундучок. Там, в сундучке, Твои вещи. Я их все так знаю и люблю. Вот черепаховый гребень — чесать волосы. Вот черный шелковый халат с вышитым на спине золотым драконом, пожирающим Солнце. Вот маленькие деревянные сандальи с ремешками — Ты в них ходишь по избе, и они забавно стучат, как костяшки, по плахам половиц. Вот ноты старинных романсов — Ты любишь старинные цыганские романсы, Ты любишь петь, Ты стесняешься своего голоса, прячешь его, а я знаю, какой он у Тебя красивый. И вот черный веер из страусиных перьев — Ты любишь обмахиваться им, когда слишком сильно натоплю в избе печь, и Тебе жарко, и Ты машешь веером около щек и хохочешь. И я смеюсь вместе с Тобой. Я так люблю глядеть на Тебя в эти минуты, в Твое раскрасневшееся, вишнево пылающее, юное лицо. Я так люблю Тебя.

Я стою на белом взгорке целый день. Холодно. Желтое яблоко Солнца скатывается к краю неба, становится красным мандарином. Валится за край земли. Вот еще один день прошел без Тебя.

Дни без Тебя пусты и непонятны. Я не понимаю их. Мне они кажутся чьей-то скушной досужей выдумкой. А я хочу правды. Хочу — жить.

Завтра я опять снаряжусь, покачу на лыжах туда. Воткну палки в снег. Утрусь рукавицей. Буду стоять. Буду мерзнуть. Мороз обнимет меня, поцелует — вместо Тебя. А я все равно буду стоять. Созерцать белое море снега. Я старый моряк. Я знаю, что такое море. Оно ласковое, когда нет ветра, урагана. Когда тайфун — лучше не попадать в его Око. В Око тайфуна. Ты не выберешься оттуда; ты сам станешь зрачком в этом гигантском Глазе. Будешь с того света смотреть на жалкую и великую земную жизнь. Все тайфуны, родная, носят женские имена. Я называю ветер, бьющий мне в лицо из-за пригорка, Твоим именем.

Я стою на снежном взгорке сегодня, завтра, послезавтра. Стою днями. Месяцами. Стою всю зиму напролет.

Я знаю, что вот так я смогу всю жизнь простоять.

Мне много лет, но я полюбил впервые в жизни. Я даже не знал, что так бывает. Все и всегда в любви бывает впервые. Ты моя первая любовь.

Я обмораживал лицо. Я отмораживал пальцы ног, руки. Я растирал себе щеки снегом, ел снег. Пристально, прищурясь, глядел и глядел вдаль. Слеп от снега. Если долго глядеть на белое, глаза ослепнут.

Я ослепну, если Ты приедешь наконец и я погляжу на Тебя.

Все в поселке знают, что я встречаю Тебя. Ты для людей — сказка. Белое пламя, горящее сверху белой зимней свечи. Я зажег Тебя, и я буду нести Тебя через жизнь, не загасив огня, не дав ветру задуть его.

Ты не приехала и сегодня. Пора домой. Приеду, пройду в избу, открою шкаф, выну графин с летней малиновой наливкой, налью себе стопку и выпью. Жар разольется по жилам. Я сготовил эту наливку летом, для Тебя, Ты ведь так любишь есть малину, любишь малиновый запах. Я собирал малину в заброшенных садах и дикую малину в лесу. Аромат получился удивительный. Такое питье пьет Бог на небесах. И Ты. И я сейчас. Согрей меня, малина. Как мне больно. Как горько. Какая жестокая, терпкая горечь во рту. Она течет по щекам, по скулам, по губам, и я слизываю ее, и улыбаюсь, и сам смеюсь над собой.

Наступил март; снега подались, заиграли синие резкие тени на сугробах; за ним явился апрель, и копья солнечных лучей ударили в холодную землю разом, заставив ее скинуть богатые песцовые шубы и белые погребальные рубахи.

Нея разлилась, бушевал полой. Из земли лезли вверх первые цветы, первые травы. Ветки покрывались нежной зеленью — мелкие веселые хризолиты висели на красных и золотых кружевах. Солнце плясало бешеную пляску в небе — плясало голое, без одежд, стосковавшееся по своей власти и свободе.

Птицы пели оглушительно, наперебой, заливаясь, это был птичий могучий хор, птичья симфония, безостановочная, без пауз, и не было никакого дирижера, они звенели кто во что горазд, и невозможно было остановить их, они начинали музыку с утра и даже ночью, когда Солнце закатывалось за острые, как секиры, края пихт, не смолкали сразу. Теплые звезды, как лампады, зажигались над лесом. Созвездия горели самоцветным безумьем. Ночи стояли ясные, и звезд повысыпало столько — хоть решетом загребай.